пи-и-ить.
– Пи-и-ить? Бросил? Ты? Не может того в природе произойти.
– А бросил – три месяца, вишь ты…
– Ой, Гоча… Шёл бы ты, а то у меня чёрная краска на гараже краснеет из-за твоего вранья.
– Матрёныч… Матрёныч, сам не веришь, позови мою племянницу… Я ей сообщу.
– Это уже было, Гоча. Раз триста пятьдесят. Твоя племянница при твоём образе в обморок падает… Хотя, погоди. Вроде ты как-то неуловимо… необъяснимо… каким-то другим боком? И пинжак постирал. И штанцы… Гладил, что ли?
– Да я уже в хор снова записался. В школе кружок открываю.
– Как это? Закодировался снова? По новой методе?
– Просто бросил. Не пью и не манит.
Матрёныч поставил краску на стул. Снял перчатки. Долгим взглядом посмотрел Гоче в глаза. Недоуменно махнул головой. И что-то сообразив, с досадой сплюнул.
– Так ты у племянницы занять хочешь?
– Зачем? Я пенсию получил, дочке две штуки отправил. Брюки, рубашку с галстуком купил
– Ничего не понимаю… Не пьёшь?
– …Нет
– Три дня?
– …месяца.
Матрёныч снова стал натягивать перчатки. Потом, обойдя Гочу кругом, подошёл к окну и постучал:
– Где ты там? Выйди, дядя нарисовался. Говорит, галстук купил. Где, кстати, галстук-то?
– Так он концертный… Да ты что, Матрёныч, правда мне не веришь, или придуряешься? Ты глаза-то разинь. Вишь ты, как я поправился? Три месяца в рот не брал, а ты – три дня, три дня… Скажешь тоже!
Матрёныч хмыкнул. Он знал Гочу, как облупленного. Как быка опойного, опускающегося в пьяную преисподнюю на рогах. Небритого и немытого. Бутылка – мать родная, победила его виртуозный баян, свалила со сцены, скатила в канаву. Жена гочина и сама спилась. А дочка оставила батю и маманю на произвол судьбы, проиграв в неравной борьбе… – как и отец – с дьявольским искушением.
…Была семья – лопнула. Да что это – новелла, что ли? Этаких Гоч до Москвы раком не переставишь… Идиома из другой оперы, но какая разница!
– У меня, Гоча, только один-единственный случай в жизни был, когда знакомый геолог пить навсегда бросил. Мы пьём, а он газировку из горла тянет. Мы пульку под стопочку, а он – книжки читает… Двадцать пять лет радемую не пьёт! Говорит, когда он служил в войсках брандербургского герцога, насмерть проспиртовался. Жена с офицериком связалась – простил. А вот сын… родная кровь… избегать стал – душа не вынесла. Себе поклялся, что ни капли за жизнь… Ты можешь поклясться?
– Как пить дать! – срезался Гоча.
…Гоча не пил больше года. Работать пошёл – ночным сторожем на колхозных складах. Выглядеть стал значительно свежее. И поговорить к автобусной остановке иногда выходил. Но жил на территориях чужих времянок и даже бань.
Правда, в хоре заново не прижился. Что-й-то с нервами не в полном ажуре. И кружок распался. И галстук концертный кошки заиграли. Такая, видно,