в комнате графа перед отбытием гостей. Дик д’Анжервилль должен был отвезти ее в Париж на своей машине ближе к вечеру.
Мадам де Кледа, подверженная той разновидности детского страха, что вынуждал верить, будто ее довольно частая бессонница подрывает здоровье вплоть до угрозы жизни, почти сверхчеловеческим усилием воли заставила себя проглотить хоть немного пищи, после чего позволила себе погрузиться в беспокойную полудрему, а любой тишайший звук вызывал в ней судорожные содроганья, но их, следуя за переменчивыми сновидениями, она зачастую могла преобразовать в сладострастные ощущения.
Ближе к четырем пополудни Соланж принялась готовиться к чаю. Она чувствовала слабость, в груди было тяжко. Смутная тошнота требовала бесспешности в облачении, а время от времени приходилось замирать и слушать, как бьется сердце. Недостаток сна вцепился ей в кожу вокруг раздраженных глаз, обескураженно и боязливо ждала она своего появления в этом новом невыгодном свете пред Грансаем, тем более понимая, что ей будет еще труднее таким образом дотянуть свой образ до того, какой ей удался вечером накануне, а он был результатом трехнедельной сосредоточенной подготовки, особого ежедневного, ежеминутного, непрерывного, исключительного и отчаянного героического прилежания. Наконец, готовясь к ужасному мигу, она приблизилась к зеркалу, взглянула на себя – и восхитилась своему внешнему виду. Никогда прежде, подумалось ей, не выглядела она столь соблазнительно. Усталость глаз лишь подчеркнула всепоглощающее горенье взгляда. Рот ее был так бледен, а внешняя кромка так легко оттенялась оливковым тоном лица, что улыбка проявлялась как хрупкая, тепло очерченная изогнутая линия, отмечавшая соединение ее почти прозрачных губ, похожих то на те, что у призрачных бестелесных алебастровых статуй, то на те, что у плотных и двусмысленных изображений, запечатленных одною линией нечеткого угольного карандаша Леонардо.
Мадам де Кледа склонила меланхолическую голову так, что лоб ее коснулся зеркала. Улыбнулась себе со столь близкого расстояния, что образ ее от дыхания затуманился до невидимости, будто, покуда оставалась она неподвижна, бесплотность отражения проникла в ее тело и вернула к жизни, пробудив все жесты новой вспышкой беспокойной и решительной силы.
Коли нет возможности походить на ту женщину, коей она была накануне вечером, она сделает в таком случае противоположное – воспользуется беспредельным богатством нежности ее мертвенной бледности, произведет максимальный эффект своей обескровленностью.
Соланж сотворила прическу с маниакальной прилежностью и безупречностью, но совершенно не стала краситься и тут же выбрала наряд, одновременно и искусительный, и строгий: он ярко оттенит духовное напряжение ее лица. На обнаженный торс надела черную шелковую блузку, тяжелую, блестящую, открытую спереди до середины живота.
Груди у Соланж были маленькие, почти девические, и такие тугие, что вертикальные складки шелка скользили меж ними живым движеньем угрей, пойманных меж двух