Вначале Деникин все больше спрашивал его о положении на фронтах и ситуации в отряде, но потом перестал: информация с фронтов приходила самая противоречивая, тут не митрополиту было разобраться. Немецкие радиостанции в восторженных тонах говорили о еще июльском взятии Петербурга, более того: по их сообщениям, тогда же на пути в Москву был перехвачен царский поезд, а молодой царь попал в плен; русские же станции передавали, что Государь император Алексей III все еще пребывает в осажденном Петербурге, руководя героической обороной столицы, – и при этом выступает перед всей страной посредством радиовизора Зворыкина. Последнее проверке не поддавалось: этих самых радиовизоров в России и до войны-то было всего пара десятков, вдобавок работали они только возле транслирующих станций, коих имелось всего две: в Петербурге и Москве. Но Деникин знал, что в плен царя захватить никак не могли, равно как и не мог он руководить из Петербурга героической обороной по той простой причине, что в столице его давно не было. Ставка и царская семья еще в июне тайно эвакуировались в Москву. Однако если окруженный уже в конце июля Петербург действительно пал, то эта потеря должна была больно ударить по и без того неспокойной России…
Генерал украдкой оглядывался по сторонам, сжимая под плащ-палаткой револьвер. Он почти не сомневался: большевики, поняв, что у российской армии дела совсем плохи, вот-вот начнут снова, как в 1917-м, резать офицеров и сдавать города немцам. Однако обстановка в отряде была спокойная, и постепенно Деникин перестал жечь глазами каждого проходящего мимо солдата с красной звездой на фуражке. Так что каждодневные разговоры с батюшкой теперь в основном свелись к делам давно минувшим.
Батюшка как-то обмолвился, что его отец был лишен сана еще в начале февраля 1917-го: за дружество с Распутиным. Деникин о тех событиях и сам знал не понаслышке, так что вскоре сумел разговорить собеседника, даром что тот вначале не хотел вспоминать былое.
– Антоний-то – тогда еще митрополит, а не патриарх, – великим человеком он был. Родителя моего, конечно, расстриг он, может, и зря, только на все воля Божья, а вот за Россию и вправду болел душой. Я ведь знаю, как это было. Мал тогда был, но разговоры дома помню. Совсем думцы хотели Государя отстранить, чтобы раз! – и отрубить голову российской монархии. Не в сентябре, когда они республику провозгласили: тогда в феврале-то основные дела делались! Мало кто знает. А ведь стучал тогда Антоний кулаком по столу в царевом кабинете и «гражданином Романовым» обзывал. Упрекал самодержца за то, что, помогая вырвать корни распутинщины в церкви, отказывается от помощи церкви в выдерании этих корней в Думе. И пал после слов этих обидных Николай на колени…
Архиерей на полуслове замолчал, сообразив, что сболтнул лишнее.
– Правда ваша, – кивнул Деникин. – Почти так дело и было. Помог ему тогда патриарх правильный акт об отречении написать, в пользу цесаревича Алексея, до совершеннолетия под охраной великого князя Михаила. И спрятаться в монастыре тоже помог. Вот только стоило ли стараться, раз с