искала его ровно двадцать пять лет с того самого дня. Он ведь жил под другой фамилией. Под той, которую вспомнил в военном госпитале через четыре года после войны. Был Дронов, а стал Дранёв.
Дед ушёл на работу, а я ещё долго сидел за столом. Писал, считал и учил, пока не услышал: «Ложись спать, полуночник!» А уже перед сном подумал, что, если свершится чудо и меня всё-таки откачают, надо будет написать завещание. Прежде всего спрошу у врача, куда подевались мои очки.
Утро моего детства. Только бабушка знает, что это уже утро. Время она чувствует без будильника. За ставнями ни проблеска света, а она уже на ногах. Скрип кровати в маленькой комнате и её вечное «О-хо-хо». Она начинает греметь заслонками, вьюшками и чугунными кольцами нашей уютной печки. В доме не холодно. Просто надо готовить обед.
Я всё это слышу. Наверное, полчаса таращу глаза в темноту. Мои биологические часы настроены на прежнее тело, на то, что уже без души. Очнулся от страха. Первая мысль: где я?! Потом отлегло, понял, что не в больнице. Разве смог бы я там лежать на левом боку с ущемлённым-то сердцем? Так что вчерашний день я не заспал, даже помню, что дед сейчас на дежурстве. Хотел было встать, стишок повторить, да одолела дума. Вот хочется мне понять, а будет ли день вчерашний считаться как полный из отпущенных мне девяти, ведь почти до обеда я был ещё жив?
По всему выходило, что будет. И тут я поймал себя на подленькой мысли, что это несправедливо. Хотелось урвать, как минимум, ещё двенадцать часов.
«Может, годочков полста? – спросила моя совесть. – Ну ты, братец, и жлоб!»
Я долго ворочался, прикидывал так и эдак и честно ответил себе, что нет, не хочу. Какое же это детство, если в душе ты старик? – Эрзац, недоразумение! Вот если бы всё забыть? А с другой стороны, для чего же тогда я жил?
Ладно, время рассудит. Меньше спишь – дольше живёшь.
– Гля! – удивилась бабушка, увидев меня на пороге. – Проснулся ни свет ни заря! Ещё ночь на дворе, чи ты на ведро?
В детстве Серёга закрывал меня в тёмном шкафу и рассказывал разные ужасы. С тех пор я боюсь темноты. Бабушка это знает и всегда выставляет на ночь ведро, которое называют «поганым».
– Стишок хочу повторить, – брякаю от балды.
И это почти правда.
– Ну, сейчас я водички поставлю.
Она и сегодня помоет мне шею тёплой водой. Я могу помыться и сам, под умывальником, но не буду этого делать. Пусть все идёт, как идёт. Зря я, что ли, уроки учил? Мне важней выяснить главное – настоящий этот мир или нет? Что это за время, в котором мы сейчас существуем? А самое главное – куда подевался я? Ну, я… это точно такой же мальчишка, но немного другой. У него не болит память о будущем.
– Бабушка!
– Аю? – ласково спрашивает она.
Я чуть не спросил: «Почему ты не чувствуешь, что меня подменили?» Но вовремя спохватился:
– Бабушка, а какая она, душа?
В этом вопросе всё: помнит ли она свою прежнюю жизнь, нравится ли ей новый памятник из белого мрамора, правда ли, что на Пасху умершие навещают свои дома?
Для