наши лица. От всех наших прелестей останется только застарелая грязь. И она будет ходить на двух лапах холодная, сырая, гниющая. Какая разница – возиться со своими собачками в огромном доме или разбирать тряпье в богадельне? Подумаешь, велика разница!
– Моя Акелина, – подхватила Ефразия, – я более, чем когда-либо, разделяю твой взгляд на эти вещи. Кашемир, духи, золото, роскошь – все это пристало только молодости. Но я полагаю лучше умереть от наслаждений, чем от болезни. Я не испытываю ни жажды вечности, ни долгой жизни. Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни сантима не отложу на будущий год. Жить, чтобы нравиться и царить, – вот что подсказывает мне каждое биение моего сердца.
– А твои подруги? Как они думают? – спросил Эмиль.
– Мои подруги? Ну это их дело. По-моему, лучше смеяться над их горестями, чем плакать над своими собственными. Пусть попробует мужчина причинить мне малейшую муку!
– Верно, ты много выстрадала, если у тебя такие мысли! – воскликнул Рафаэль.
– Я не буду говорить об этом, – сказала Ефразия, приняв позу, подчеркивавшую всю соблазнительность ее тела, – никто не обманет меня больше ни улыбкой, ни обещаниями. Я хочу, чтобы жизнь моя была сплошным праздником.
– Я хочу, чтобы мной восхищались, я хочу торжествовать над всеми женщинами, даже самыми добродетельными, затмевая их красотой и богатством! – подхватила Акелина.
– Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? – обратился Эмиль к Рафаэлю.
Ефразия бросила на них насмешливый взор и ответила с неподражаемой иронией:
– Добродетель? Предоставим ее уродам и горбуньям – что им бедняжкам без нее делать?
– А ты не боишься, что когда-нибудь за все это поплатишься? – спросил Эмиль.
– Что ж, – отвечала она, – я поделю мою жизнь на две части: первая – молодость, несомненно, веселая, а вторая – старость, думаю, что печальная – тогда настрадаюсь вволю.
– Страдать? – повторила Акелина, улыбаясь беспомощной растерянной улыбкой. – Ах, вы не знаете, что значит заставлять себя наслаждаться со смертью в душе….
Взглянуть в этот миг на гостиную – значило заранее увидеть нечто невероятное. Голубоватое пламя пунша окрасило лица тех, кто еще мог пить, в адские тона. Бешеные танцы, в которых находила себе выход первобытная сила, вызывали хохот и крики, раздававшиеся как треск ракет. Атмосфера была накалена вином и наслаждением. Любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах. Воздух казался насыщен опьяняющими парами.
Там и сям группы влюбленных, сплетенных в объятиях, сливались с белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры. Оба друга еще сохраняли в мыслях своих и чувствах некую обманчивую ясность, но уже не могли различить, было ли что-то реальное в тех странных фантазиях, которые беспрерывно проходили перед их утомленными глазами.
– А вот, смотрите, пришел Растиньяк! Да, я слышал его имя. Так вот он каков – Растиньяк: красавец, гуляка и богач!
Растиньяк взял