уже все перезабыл. Куда рулить – не знаешь. А в конторе… У нас в конторе, брат, посложнее, чем за баранкой. Ты, знаешь, погоди немного, осмотрись. И я у себя подумаю, куда тебя лучше пристроить. Ну да встретимся еще, куда торопиться?
– Ладно, – сказал Глумов. – Ну, бывай тогда! Спасибо за телефон.
– Да не за что, – великодушно бросил Степанков. – Сочтемся.
Он махнул рукой, повернулся и пошел к выходу грузной, слегка переваливающейся походкой. Глумов задумчиво смотрел ему вслед. Как бы то ни было, кое-чего он сумел добиться. Но и Степанков не лыком шит. Сразу и на загар обратил внимание, и про Анды на ус намотал. Пожалуй, если с паспортом все выгорит, придется намекнуть Кенарю про свои дела. На хлебное место вдруг не пристроишься, да и «крыша» ему сейчас совсем не помешает. Но какая же «крыша» без доверия? Хотя тут тоже свои проблемы. Глумов не знал еще ни одного человека, которому правда хотя бы раз принесла дивиденды. Тот, кто говорит правду, жрет черствый хлеб и умирает в канаве, иногда даже не своей смертью. Хотя и тот, кто врет и крутит, тоже не задерживается на белом свете. Тут уж как повезет.
Глумов не стал допивать свое пиво, бросил на стол деньги и встал со своего места. Он еще раз встретился взглядом с хорошенькой официанткой, но лишь сочувственно ей улыбнулся, и только. Не хотелось пускать корни где попало. Не заметишь, как завтра вся Москва будет в курсе твоих дел.
Глумов не стал спешить со звонком. Выйдя из кафе, он отправился бродить по Москве. Только-только начиналась осень, весь город был залит солнцем, но жары уже не было. Неподвижно застыли над головой кристально-синие небеса. Зато на земле все неслось – сверкающие автомобили, толпы прохожих, музыка, цветы, отражения в зеркальных стеклах витрин.
Глумов остановился возле одной из них. За стеклом был помещен огромный портрет роскошной красотки – приоткрытые влажные губы, яркие, как кровь; волосы, словно разбросанные ветром, туманная поволока в чуть раскосых глазах. Глумов даже не поинтересовался, с какой целью выставлен этот портрет, он просто пожирал это лицо глазами – женщины такого типа ему всегда нравились, но доставались они почему-то всегда другим. И эта, которая на фотографии, тоже была недостижимо далеко, может быть, за тысячи километров, там, откуда он бежал сломя голову.
Глумов словно отключился. Перед его глазами вдруг потянулись темные горные цепи, на острые верхушки которых были наколоты прозрачные облака, сизый купол влажного тропического леса под ногами, кавалькада мохнатых лам, нагруженных туго набитыми мешками, индейцы в грязных накидках из грубой шерсти…
– Погоди-ка! Погоди минуточку! – вдруг услышал он за спиной звонкий и властный голос. – Глазам своим не верю! Это что, Глумов, что ли?!
Он обернулся не сразу. Сначала прикинул – голос был женский. Не сказать чтобы очень противный, но чересчур уж независимый. Таким голосом разговаривают законченные стервы. А главное, он был ему совершенно незнаком – в этом Глумов мог поклясться. Перед тем как он его услышал, хлопнула дверца машины. Что это могло значить?