это самое предостережение? Не проще ли было вовсе удалить вступительную часть, либо заменить ее на нечто нейтральное? Хотя, может статься, здесь ведется более глубокая игра, ложь на нескольких уровнях логики…
«…Странно, для меня прошло несколько десятилетий, а ты все тот же, что был при последней нашей встрече. Думаю, нет нужды говорить о моих чувствах, но все же не могу не напомнить об этом еще раз. Несмотря на все непонимание и недомолвки, наперекор злобе и навеянной извне вражде, я все же люблю тебя и всегда любила. Знаю, ты не из тех, кому нравится размазывать сопли и играть словами… Но – я сказала, что должно, на этом тему эмоций можно закруглить…»
Строчки поплыли перед взором убийцы, он потер глаза и внезапно понял, что на них навернулись непрошенные слезы. Всего несколько простых незатейливых слов, сказанных, по сути, мимоходом, разбудили в мужчине целый ураган забытых чувств.
«…Теперь о важном. Не ведаю, то ли во мне говорит запоздалое раскаяние, то ли проснулась, наконец, та самая мудрость, что должна приходить с годами. Однако, с высоты прожитых лет все давнишние события видятся немного по-другому. Возможно, это прозвучит эгоистично и чертовски двусмысленно, но я сожалею… Сожалею, что наша дочь выросла не только без отца, но и без матери. Сожалею, что бравому Краузе не удалось убедить меня в своей правоте. Сожалею, что была излишне настойчива там, где не следовало идти на принцип. Увы, изменить ничего уже нельзя, мне остаются лишь бесплодные муки совести. И даже теперь, признавая собственные грехи, я не могу высказать их вслух, а лишь доверяю безответной бумаге. Вряд ли, конечно, эти слова повлияют на твои решения, и все же, прошу – не повторяй моих ошибок!…»
Нергал перечитал отрывок несколько раз. Клаудия довольно завуалировано выгораживала Ханса, как бы подталкивая убийцу помогать спецгвардии. Может, именно это место правили грамотеи спецслужбы? В то же время, написанное звучало весьма искренне и непротиворечиво, не выпадая ни из общей стилистики письма, ни из того образа женщины, что хранился в памяти Рихтера.
«…Наконец, в завершении, умоляю тебя не разыскивать мою могилу. Я рада, что умру в одиночестве, и ты запомнишь Клаудию молодой и здоровой, а не той развалиной, в какую я превратилась со временем. Я приказала уничтожить все поздние фотокопии, а потому рассчитываю остаться для тебя вечно молодой и желанной.
Живи счастливо и свободно! Будь собой!
С любовью, Клаудия Сенна.»
Аккуратно сложив листок, Рихтер убрал ценное послание обратно в конверт.
Трудно сказать, сколько из написанного действительно принадлежит перу чародейки, а сколько вставлено позднее. Тяжело понять, на какой эффект рассчитывал Краузе, решивший не уничтожать письмо, а передать его убийце. Но то, что запись произвела мощнейшее воздействие – в этом сомневаться не приходилось.
Мужчина еще долго стоял неподвижно, направив невидящий взор на ночной город. Берлин, такой близкий и привычный, но в то же самое время – чужой, мерцающий