запах, схожий с сильным благоуханием цветов, и слышится пение: поют вроде бы по-церковному, но какие-то неведомые псалмы, и звонкому голосу юной монахини вторит иной, дивно прекрасный голос.
Изменилась и сама Урсула. Прежде спокойная и кроткая, теперь она держалась смелее, сделалась порывистой и страстной в речах и в поступках; лицо, доселе выражавшее лишь безмятежное детское довольство или тихую задумчивость, теперь разрумянилось, ожило и словно сияло каким-то скрытым пламенем. Казалось, она постоянно охвачена неким восторгом, который тщетно старается удержать. «Ах, как хорош Божий мир! – нередко восклицала она. – Как прекрасно жить!» Старшие и более опытные сестры с тревогой отмечали, что так обыкновенно ведут себя влюбленные.
(Все со вниманием слушали рассказ незнакомца – и на этих словах многие дамы вздохнули или с улыбками обернулись к своим мужьям; а юная Амалия вдруг вздернула голову, но тут же опустила, зардевшись, как маков цвет.)
– Мать-настоятельница обеспокоенно присматривалась к Урсуле и не раз спрашивала, не хочет ли она исповедаться. Но та неизменно отвечала: «В чем же мне каяться? Я ничего дурного не делаю». Однако наконец открылась печальная истина. Стало очевидно, что Урсула носит дитя, и в канун Всех Святых – как раз в сегодняшний день – в монастырской келье появился на свет ее сын.
Желая избежать скандала, настоятельница сама приняла роды у своей названой дочери. «Как же ты, бесстыдница, уверяла, что тебе не в чем каяться?» – воскликнула она, едва Урсула пришла в себя. Но та, еще слабая после родов, отвечала еле слышно, с неизъяснимым восторгом в голосе и во взгляде: «Поистине, не в чем. Я не нарушила монашеских обетов: нам запрещено сближаться с мужчинами, а ни с одним мужчиной я близка не была. Отец моего ребенка – ангел».
Вообразите себе изумление настоятельницы при этих ни с чем не сообразных речах! Объятая тревогой, принялась она расспрашивать духовную дочь – и та рассказала все. Поведала, как однажды ночью, когда не могла уснуть и ее взяла тоска, принялась тихонько напевать вместо псалма старинную народную песню своей родины – и вдруг мелодию подхватил иной голос, мужской и невыразимо прекрасный. Поведала, как незримый собеседник начал являться и заговаривать с ней каждую ночь, наполняя ее келью благоуханием: рассказывал дивные истории о далеких странах, где люди живут совсем иначе и поклоняются иным богам, и учил песням, каких она никогда не слышала в монастыре. Как, еще не видя его, своего ангела, она полюбила его всем сердцем и долго умоляла предстать перед ней воочию – а он отказывался, говоря, что не хочет ее погубить…
– Экий хитрец! – не выдержала баронесса. – Сам явился, обольстил бедняжку да еще и решил на нее свалить вину! Не таковы ли все мужчины? И кто бы сомневался, что обмануть такую глупышку, сущего ребенка, Врагу рода человеческого будет особенно сладко? – И с этими словами бросила значительный взгляд на дочь. Фрейлейн Амалия нахмурилась и еще ниже опустила голову.
Конец