ним не маска, не пластмассовый муляж, а живая, пронизанная кровеносными сосудами плоть. И еще было понятно, что пахнет именно она. Мальчик невольно протянул к циркачу руку. Светлана, также под властью импульса, вцепилась в нее. Девушка-поводырь обеими наманикюренными ручками обхватила запястье своего ведомого и помогла направить его огромную, не меньше блинной сковородки, ладонь к мальчику.
– Деньги давай! – засуетился тот.
Тетка, как в тумане, разжала руки, и Вовка выхватил из ее портмоне зеленую двадцатку. Заплетающимися пальцами мальчик прикоснулся к страшным наростам, провел по ним своей гладкой ладошкой, попробовал закрепить денежку под живым корнем. Не получилось, но тут пришел на выручку второй несчастный – человек-пузырь. Его изуродованные болезнью руки все еще напоминали человеческие, и он принял купюру, опустив ее в большой кенгуровый карман на хитоне товарища. Очевидно, эти карманы предназначались именно для складывания мзды за «индивидуальный подход».
Второй артист был полным, с более выразительным лицом и жидкими волосенками. Вся поверхность его тела, включая голову, была покрыта опухолями размером от горошины до крупной картофелины. Редкие островки чистой кожи горели неестественным, красно-коричневым цветом. Но все же этот несчастный выглядел более живым и менее страдающим, чем его партнер. Света, пришедшая в себя от первого шока, сама положила в карман Пузырю десятку. Нашлось еще несколько желающих оплатить «зум»[2]. Собрав первую мзду, девочка вывела своих подопечных в центр и под сменившуюся сладкую мелодию приступила к их раздеванию. Ей в помощь прибежала вторая красотка. Девицы ловко и картинно развязывали на хитонах тесемки, отстегивали и снова закрепляли элементы одеяний, которые эти несчастные мужчины, видимо, всегда надевали и снимали с чужой помощью. Страшные дефекты тела не позволяли им попросту через голову накинуть сорочку, вставить руки в рукава, ноги в колошины штанов, самостоятельно застегнуть пуговицы или дернуть «молнию». Появляющиеся и вновь исчезающие фрагменты плоти держали зал в исступленном страхе. Казалось, упади одежды сразу – и половина зрителей сползет на пол в обмороке или зажмурится. Поэтому страшное зрелище готовили постепенно, то обнажая, то вновь пряча плечи, торсы, бедра и голени. Наконец страдальцы остались в исподнем. Девушки танцевали вокруг, прижимаясь к покрытым наростами и пузырями телам своими шелковистыми, гладкими прелестями. Они сбросили юбки-платки и тоже были в неглиже, но не черном, до колен, а в ярких, сверкающих стразами трусишках.
«Простой контраст – один из самых выигрышных приемов, особенно для неинтеллектуальной публики», – мелькнуло в голове у Светланы. Мысли о том, что Вовику не стоит лицезреть неодетых девушек, улетучились – представление было достаточно органичным и отнюдь не эротического свойства. Уж чего-чего, а разврата и похоти точно не чувствовалось в режиссерской задумке.
После «дерева»