чтобы другим неповадно было?»
Горячая вода, в которой он плавал, вместо того чтобы приводить его в умиротворенное состояние, просто заставляла кровь в жилах двигаться быстрее – он поймал себя на том, что почти не прислушивается к тому, что говорят Красавицкий и Говорова. Воспоминания о каневских событиях и смерти Агафьи, прошедшие перед его глазами за последние минуты, были не из приятных. Но у кого из здесь присутствующих есть приятные воспоминания о последних годах? Разве что совсем далекие. Детские, например. Или те, которые касаются допотопных времен.
Сергеев поймал себя на слове «допотопных» и невольно усмехнулся.
Допотопные. Они все – допотопные. Как мамонты. Как динозавры. Даже Молчун. Самый младший и самый несчастливый из них. Выросший здесь, за колючкой. У него и детства-то не было – сразу же началась борьба за выживание. Ему-то что вспоминать?
«А может, – подумал Михаил, уже различая голоса, – это и хорошо, что воспоминаний мало? Не с чем сравнивать, а значит, нечему завидовать? Но Молчун помнит руки матери. Помнит вкус молока, вкус нормальной, несуррогатной еды. И это хорошие воспоминания. Он все равно помнит, что жизнь не была такой, как есть сейчас. И, значит, страдает от ее несовершенства».
– Спишь, засранец? – спросила Говорова громко. – Интересно, в каком месте моего рассказа ты уснул?
– Уснул? – переспросил Сергеев, выныривая из полудремы. – Нет, Ира, я не спал. Я дремал и все слышал.
– Оставь человека в покое, – попросил Красавицкий, – главное, чтоб не утонул. Ты же не собираешься утонуть в бочке, Сергеев?
Молчун погрузился в воду так, что над краем остались только глаза, потом вынырнул и громко фыркнул, отчего вода вылетела у него изо рта широким веером, – вероятно, он представил Сергеева тонущим в бочке и это зрелище показалось ему смешным. Он снова нырнул, уже с головой, и через миг возник над краем – мокрая, неровно подстриженная челка прилипла ко лбу.
– Ира, – примирительно произнес Сергеев, – я действительно совсем не спал, вернее, не совсем спал. И если пропустил, то самую малость…
Говорова неожиданно тихо рассмеялась и, раскуривая очередную сигарету, отчего вокруг ее силуэта на фоне темного окна возник красноватый ореол, сказала, не оборачиваясь:
– Глупости все… Ты устал, Миша, я понимаю. Просто… Просто мне жаль…
Она пожала плечами, чисто по-женски передернула, и Сергеев, который не видел в этот момент ее лица, почему-то четко представил, как она закусила верхнюю губу.
– Мне ребят жаль. Мне Головко жаль, который в них душу вкладывал. Мне Эдьку, идеалиста сраного, до слез жалко.
– Я же рассказывал о том, что это может случиться, – сказал Сергеев. – Вы не первые и, к моему огромному сожалению, не последние. Поверь, Ира, мне тоже от этого всего больно…
– Сколько их было? – спросил Красавицкий и откашлялся.
– Кого? – спросил Сергеев, изображая наивность чрезвычайно старательно,