самого слабого дуновения. Ничто вокруг не двинулось из того, что по своей легкости подвластно воздушной стихии.
Улица была пуста, я один видел восходящий над палисадником чудесный столп. Его вращала непостижимая сила. Вершина достигла крыши, тогда в нем пробрызнуло сияние – круглый белый огонь заструился из середины сразу во все стороны, потек, не иссякая, гонимый соприродной ему силой, как морскую волну гонит порой не ветер, но сама глубина моря. Из этого туманного огня соткалась голова без тела и претворилась в лицо, реющее в блеске, само – пламень, зыбкий, как отражение в текучей воде. Сперва оно показалось мне женским, затем – отроческим, секунду спустя – мужским. Одно волнами набегало на другое и на третье, пока я не понял, что ничего этого нет, есть лишь озаряющий душу свет, который испускают не облеченные плотью чистые духи. Несколько слов изошли из него с такой быстротой, что, будь они послушны законам природы, за такое время ни язык не успел бы их вымолвить, ни ухо – расслышать. Я понял их, потому что они не в ушах у меня прозвучали, а заронились прямо в сердце.
Сдернув тюбетейку, я пал на колени. Столп расточился, один свет стоял в воздухе. Когда же и он исчез, я бросился к столу и перенес на бумагу всё вынутое из сердца. Оно билось так, что зароненные в него слова могло унести током крови.
Потом побежал в сенцы, черпнул ковшом воды из ведра, половину выпил, другую вылил себе на голову и вспомнил из Псалтири: “Сотвори ангелы своя – духи, и слуги своя – огнь палящ”.
Жена всю жизнь мне пеняла, что у меня сердце деревянное. Может быть, так оно и есть – но так ли это плохо? Быть может, в такие сердца Господь и влагает свое слово, чтобы оно в них не туманилось живым теплом?
Конечно, могло и поблазниться. Сам иной раз думаю, что ничего такого не было, было только в моей голове, – но если в ней откуда-то взялось, значит, кто-то в нее вложил, так ведь? А если было лишь преломление в воздухе закатных лучей и шум крови в ушах, почему тайна, которую я долго не мог постичь, после этого мне открылась? Не потому ли, что обличением неправды душа моя очистилась для вышнего воззвания?
Слава богу, успел до войны, а она не за горами. Не пойму только, почему государь медлит, пока дело можно решить малой кровью. Нам не нужно даже посылать в Морею флот и высаживать десант, достаточно овладеть дунайскими крепостями и Сулинским устьем, занять линию по Дунаю до Черновод, а по Троянову валу – до Кюстенджи и, грозя султану с этих выгоднейших позиций, заставить его признать греческую вольность в тех пределах, какие угодны будут государю.
Утром Григорий Максимович вышел по нужде на двор и под забором нашел писульку. Видать, через ограду подкинули. Он мне ее читать не давал, я сама у него в кармане взяла и прочла без спросу. От кого, не написано, но понять легко. Пишут с матерными грозами, пускай ябеды свои писать бросит, не то найдутся добрые люди, прибьют его до смерти, тело в кабанной яме с дровами на уголь пережгут, и следа не будет.
Только