Кое-кто из числа расконвоированных, принимал участие и в общественной жизни посёлка. Они вели кружки художественной самодеятельности. Даже у нас в школе, танцы преподавал – лезгин. Днём он работал как и все. Вечером приходил в школу, а после занятий – шёл в зону. Среди них были, и певцы, и артисты, и хормейстеры, и театральные режиссёры. Кого только не было здесь! А бежали в основном только те, кому терять было нечего.
Пока отец был здоров, мы жили спокойно. Когда случались ночные нападения, то он их лично гонял по тайге, с двустволкой в руках. Чувствовалась закалка Гражданской войны и среднеазиатской борьбы с басмачами. Как он всего этого не боялся? Ума не приложу! Один, ночью, по тайге! А когда он заболел, очевидно срабатывал его авторитет. Я повторяю, что большинство из бежавших возвращались на свои места отсидки.
Так что слух наверное доходил туда, куда следовало. И те, кто уходил в очередной побег, очевидно знали, что в дом, что за территорией станции, лучше всего – не соваться. А мы всей семьёй, когда отец заболел, старались поддерживать этот имидж, как могли. Через год-два отца немного отпустило и он стал неплохо стрелять с левой руки. Тогда ему иногда, перед кроватью ставили табурет и на него клали ружьё. Но чаще всего, это перепоручалось мне. Потому что отцу сложно было с палочкой подойти к окну. Кто-то всё равно должен был зарядить и поднести ему ружьё, а потом – открыть форточку! Мне было гораздо проще проделать всё это самому. В общем, выкручивались мы – как могли.
Никто из нас, естественно, не бегал по тайге с ружьём. Мы просто завели собаку. В посёлке арестовали Горелова и посадили его в тюрьму. За что? Не знаю. В то время, загреметь в тюрьму можно было за что угодно. Его собака стала беспризорной и мы взяли её к себе, в дом. Собака была охотничья, звали её Пальма. Когда она чуяла чужих, что подошли к дому, то обычно поднимала маму. А мама, по необходимости, поднимала меня. Из ружья, кроме отца, стрелял только я. Мама этого не умела делать и откровенно боялась, а о сестрёнке вообще говорить нечего.
Восьмилетним мальчишкой, я не мог выходить из дома и, как отец гонять их по огородам или тайге. Этот вопрос я решил по-мальчишески просто и очень радикально. Собака, чуя чужих, поворачивалась в их сторону, шерсть на её загривке поднималась дыбом и она издавала глухое рычание. А я, по-собачьему носу, определял нужное направление, открывал соответствующую форточку и не разбираясь, смалил из обоих стволов в темноту. Кто мог знать, кто там стреляет? Восьмилетний мальчишка или взрослый мужик?
Опасаться было нечего, порядочные люди по ночам, там не ходили и не могли оказаться на линии огня. А форточки в окнах были на все четыре стороны, (а в одной комнате, как раз с южной стороны, даже две). Вот я и смалил не целясь, просто по направлению. А направление, собачий нос указывал правильно. Так что пули летели в нужном направлении.
И среди зэков, очевидно, сложилось твёрдое мнение,