«шалунами» или «блазнями», относили на счет «Аракчеевскаго сынка».
Шумский это знал, но когда случалось, что его обвиняли в глаза за чужое дело, – он не оправдывался, и отвечал, смеясь, равнодушно:
– Не знаю… Не помню… Может, и я, в пьяном виде.
Когда, грозный для всех, но не для него, временщик-отец спрашивал у баловня-сына: он ли это «наболванил» или «прошумел» в столице, то Шумский отвечал отцу французской поговоркой:
– On prête au riche!..[1]
Это был не ответ, не признанье и, пожалуй, не опроверженье, но граф Аракчеев бывал удовлетворен и только легко журил любимца на один и тот же лад:
– Полно дурить… Пора бы давно за дело… Не махонький!..
Но если у вертопраха и кутилы было много врагов, то было и много друзей среди молодежи гвардии, а равно и в среде людей пожилых и почтенных. Если некоторые из них были ложными друзьями из личных выгод, чтобы пользоваться его средствами или через него фавором его отца, то были люди, искренно его любившие… Всего более, конечно, молодежь-офицеры… Шумский был «хороший товарищ» – термин все извинявший и непонятный статскому… Молодой офицер получал от своего отца достаточно денег, чтобы жить очень широко, и тем не менее делал долги. Одни эти сборища товарищей по вечерам стоили дорого, а между тем это был самый меньший из его расходов. Всего более уходило на кутежи в трактирах и на карты. Шумский не любил азартные игры, но играл поневоле, так как это было принято, было модой. Молодой человек, не играющий или не пьющий, подвергался всеобщим насмешкам товарищей и почти презренью. Всякий офицер обязан был пить, играть и любовные шашни иметь…
В этот вечер в квартире общего приятеля и «кормильца» Михаила Андреевича было менее шумно и менее людно, чем обыкновенно. Некоторые из друзей, заглянув сюда перед полуночью, уехали, а оставшиеся разместились в двух горницах и, переговариваясь вполголоса, вели себя несколько сдержанно и мало пили.
На это была немаловажная причина. Хозяин был не в духе, озабочен и слегка гневен. А когда Шумский бывал в таком настроении духа, то был придирчив, оскорблял без всякого повода, а иногда и просто выгонял от себя и переставал знаться и кланяться.
Все товарищи, которые были по своему положению независимы от него, разумеется, избегали его в такие минуты, не желая подчиняться его нелепым вспышкам и причудам и равно не желая из-за пустяков ссориться. Оставались и сносили все покорно те из приятелей, которые были в зависимости, пользовались деньгами или покровительством аракчеевского баловня.
В одной из горниц побольше, вокруг стола, на котором перемешались в беспорядке посуда, бутылки и остатки ужина, сидело человек пять офицеров без сюртуков, с длинными чубуками в руках. Почти все курили, и дым сплошным облаком навис и стоял над столом и головами собеседников.
Общий говор прекратился давно, и все молчаливо слушали тихое и мирное повествование плотного и толстолицего офицера, с брюшком, известного рассказчика