длиной почти во всю столовую, стояла на своем месте. Возвращаясь сюда, Лена всякий раз окуналась в свое детство, которое с каждым годом все больше контрастировало с реальностью и от того становилось еще более выпуклым. Не все, конечно. Отдельные, самые яркие эпизоды как бы выступали из общего полотна воспоминаний и начинали жить своею жизнью, обрастая частью придуманными позже, а частично почерпнутыми из детской памяти деталями. С годами она научилась прятаться в этом свое «прошлом» от горечей, обид и несуразиц реальности. Особенно глубокой ночью, когда не помогали заснуть ни любимые Есенинские строки, ни погружение в глубины Интернета. Зачастую она выныривала из ночной реальности под жаркое ташкентское солнце на детской площадке их двухэтажного дома. Вот после первых в жизни занятий в школе, не расставаясь с портфелем, чтобы все видели, откуда пришла, она качается на качелях под дружный счет ожидающих своей очереди соседских ребятишек. На узенькой дощечке, привязанной к железной перекладине бельевыми веревками можно посидеть до счета «тридцать». Как только это слово будет произнесено, положено спуститься на землю и идти в конец длинной очереди. Таков неумолимый закон двора. Счет ведет мальчик, стоящий первым. Вот он кричит:
– Двадцать семь, – и у Лены, взлетающей вверх, все внутри сжимается от ужаса. – Двадцать восемь, – и на глаза наворачиваются слезы. – Двадцать девять, – и сердце падает в пропасть. И вот она слышит: – Двадцать десять! – Но это же не «тридцать», верно? А дальше идет: – Двадцать одиннадцать, двадцать двенадцать. – И Лена заливается ликующим смехом. Неотвратимое «тридцать» еще так далеко… Но тут, как всегда некстати, вмешивается «сильно умный», хоть и дошкольник, брат-погодок:
– Тридцать, – кричит Эдик. – Уже было тридцать! Все, Ленка, все!
И мир погружается во мрак.
Сколько лет прошло, а все это так и живет в ней, как будто не прошли десятилетия. И горькая обида на докучливого родственника, настоянная на соленых слезах, ощущается так же остро, как и четверть века назад.
Зато и брату от нее доставалось. Как бы и когда бы он ни хитрил, какие бы удивительные истории ни придумывал для родителей и детсадовской воспитательницы, Лена всегда точно знала, что он натворил, глубину какой лужи измерял, на какую крышу взбирался, и могла при желании вывести Эдю на чистую воду. Но она не каждый раз этим пользовалась, как и он не всегда вредничал, и благодаря этому их взаимоотношения находились в относительном балансе. Правда, до поры до времени. Когда оба подросли и детские секреты уступили место юношеским, а затем и взрослым тайнам, Елене пришлось запереть рот на замок. Она по-прежнему независимо от своего желания оказывалась в курс всех дел и забот своего брата, стоило им только встретиться, но при этом, чтобы сохранить баланс родственных привязанностей продолжала интересоваться его новостями, которые были ей досконально известны. Только ради этого, Лена не вывернула наизнанку все прошлое и настоящее Эдуарда, когда он начал нести всякую ахинею по