бобриком седых волос. Из трещины вытекал гной вперемежку с раздробленной черепной костью. Вряд ли человек может выдержать подобный удар, но на мертвеца он не произвел особого впечатления, тот словно не чувствовал торчавшей из головы швабры.
«На мозг не похоже» – лихорадочно думал Гаври, с отвращением наблюдая за растекающейся по полу белой клейкой жидкостью. Брызги желтого гноя залепили ему брюки, пиджак и рубашку.
Лишившись своего неприхотливого оружия, Гаври стоял охваченный животным страхом и глядел на жилистые руки урода, с которых тягуче стекали черные капли няниной крови. Такие руки Гаври видел однажды у резника на бойне, куда его мальчишкой привел отец, служивший контролером кашру́та (кашру́т – свод законов о разрешенной и запрещенной пище). Эта бойня часто снились ему потом в детстве и мама, считая своего первенца излишне чувствительным, отказалась от вековой мечты еврейских матерей выучить свое чадо на врача. Впрочем, чтобы доказать предкам, что вид крови вовсе не пугает его, он записался в подразделение коммандос в армии и не раз отличался потом в стычках с террористами. За два года войны он видел много смертей: почти в каждой вылазке гибли солдаты, но вид крови уже не пугал Гаври. Эта была кровь товарищей, которых он любил и ему было больно терять их.
С минуту чудовище стояло, не двигаясь, как бы изучая внезапно возникшее препятствие. Гавриэ́ль был уверен, что настал его смертный час и пытался вспомнить молитву, принятую читать в подобных случаях. Но ничего подходящего кроме «Шма́ Исраэ́ль» (Слушай Израиль) не вспомнил, хотя раньше знал множество молитв и придерживался религиозных традиций, привитых ему в детстве отцом. Он мысленно произнес первые слова стиха «Слушай Израиль» и поручил душу Господу, но людоед не собирался убивать его. Белесые глаза мертвеца внезапно потеплели, в них обозначились зрачки, и даже нечто вроде удивления – будто он силился и не мог вспомнить, кто сей невежливый молодой человек оторвавший его от мирной трапезы. Вид наполовину расколотой головы и липкая жидкость, вытекающая из трещины, парализовали Гаври. Дедушка мог удавить обезумевшего парня хищными руками, но желания такового он не проявил. Лицо его, покрытое темными трупными пятнами, внезапно посерело, глаза странно потускнели, превратившись в пустые бельма. Слабая искорка интереса, вспыхнувшая в них при виде онемевшего от страха Гавриэля, потухла так же скоро, как и появилась. Спокойно, будто речь шла о никому не нужном предмете, мертвец вынул из головы швабру и небрежно забросил ее в пыльный угол гостиной. Затем он пожал плечами, так показалось Гаври, сожалея, что его оторвали от приятного занятия и медленно, словно на деревянных ногах, пошел к выходу, оставив парня наедине с изуродованным трупом на полу. Не веря, что так легко отделался, Гавриэль, стараясь не смотреть на то, что было недавно няней, вошел в детскую, но не обнаружил малышей. Ноги не слушались его, но он нашел