>дынный ликер «Мидори» – 30 мл;
водка – 30 мл;
светлый ром – 30 мл;
лимонад (по вкусу); лайм; лед.
В высокий бокал «коллинз» положить лед, налить по очереди водку, ром и ликер, долить лимонадом по вкусу. Перемешать барной ложкой, подавать, украсив ломтиком лайма.
Я
Я стою на границе, даже на нескольких сразу – между светом и тенью, между травой и асфальтом, между осенью и зимой. Последнее, впрочем, случается с каждым в ночь с тридцатого ноября на первое декабря. Да и все остальное при желании совсем несложно устроить. Достаточно прийти на набережную реки Вильняле, где горят неяркие фонари, расположенные так удачно, что освещают только новенькие пешеходные и велосипедные дорожки, а собственно берег, засаженный аккуратно подстриженными кустами и заросший до сих пор не увядшей с лета буйной травой, утопает во тьме, как на самом деле и положено речным берегам.
Я стою на границе между влажным зимним туманом, поднявшимся от реки, и веселым дымом ярмарочных костров, которые сейчас догорают на изнанке нашей реальности. На границе между темным пасмурным небом и невидимым, но почти мучительно ярким сиянием, заливающим горизонт. На границе между невыносимой правдой о мире и утешительной ложью о нем, между обжитым человеческим городом и причудливым зыбким пространством, в которое мы ежедневно его превращаем, всякий раз начиная заново, не с нуля, но почти с него. На границе между «есть» и «мерещится», между существующим и невозможным; впрочем, последнее не требует каких-то специальных усилий, эта граница через меня проходит. В каком-то смысле, я сам – она.
Я пока не знаю, на кой черт сюда забрел; вероятно, так зачем-нибудь было надо. «Так зачем-нибудь было надо» – универсальный ответ на любой мой вопрос. Но совершенно точно не ради собственного удовольствия. Не то у меня сейчас настроение, чтобы в романтическом одиночестве гулять по речным берегам. Мне бы чего попроще, вроде полулитровой кружки глинтвейна и возможности устроить очередной незатейливый балаган с фейерверками, причем желательно в сухом, хорошо протопленном помещении. Мое текущее агрегатное состояние не позволяет искренне наслаждаться пребыванием на границе между холодной ветреной осенью и сырой туманной зимой. Я пляшу и пылаю, как костер на ветру, я сейчас сам и ветер, и пламя, но при этом у меня явственно, совершенно по-человечески мерзнут щеки и нос. И это, конечно, тоже граница – даже не то чтобы между каким-то там «прошлым» и «нынешним» мной, а между одновременными, одинаково убедительными проявлениями настоящего, ликующим чистым духом и продрогшим живым дураком в легкой, не по сезону одежде и в раздерганном настроении, которого невесть зачем среди ночи сюда принесло. Правда обо мне – не что-то одно, а все сразу. Я и есть – сразу все.
Я стою на границе между собственной слабостью и своей же, а не чьей-то чужой, неизвестно откуда взявшейся силой; слабость, будем честны, довольно условная, просто дань старой привычке знать, что я, по идее, слаб, зато силы так много, что в меня она не вмещается, практически разрывает на части, и это хороший баланс. В такие моменты приходится делать внутреннее усилие, чтобы его удержать, не рухнуть в человеческую беспомощность, но и не взлететь с торжествующим хохотом в первые попавшиеся сияющие небеса. Не исчезнуть, как положено здесь исчезать всему невозможному, но и ничем мало-мальски возможным, упаси боже, не стать. Длиться, тянуться, быть, балансировать между светом, который льется из моих глаз, и тенью, которую я сам же отбрасываю. Я сейчас – чудо, а обязанность чуда – сбываться, постоянно, всякий раз заново, снова и снова, как выражается один из сотрудников Стефана, временно плененный нашей жадной реальностью демон какой-то невшибенно повышенной сложности, «вечно-всегда».
Эдо
Проснулся, как от удара; на самом деле, не «как», а действительно стукнулся локтем, причем довольно чувствительно – об подлокотник кресла, в котором, собственно, и задремал. Сидя. Ну чего, молодец.
Оно, в общем, понятно: прошлой ночью спал всего четыре часа и позапрошлой не то чтобы сильно больше, и поза-поза; в последний раз по-человечески выспался в выходные, то есть, получается, уже неделю назад. Потому что жизнь прекрасна и удивительна; «удивительна» в данном случае, будем честны, эвфемизм. И при этом под завязку забита работой и делами, и не делами, и… елки, да много чем.
После такой развеселой недели уснуть, сидя в кресле, с умным видом, носом в конспекты – просто нормально. Живой же я все-таки человек, – думал Эдо, пока шел умываться. Собирался раздеться и лечь досыпать, благо дело уже к полуночи, завтра встану пораньше, на свежую голову все очень быстро доделаю, и у меня будет свободен весь день, – обещал он себе, и от этих разумных мыслей сон, конечно, мгновенно слетел, как рукой сняло. Сразу почувствовал себя неуместно, вызывающе бодрым. Это было очень приятно, немного досадно, потому что рушило планы, и одновременно смешно: ладно, был бы только характер упрямый, так нет же, весь организм целиком такой. Готов в любой момент учудить что угодно, лишь бы получилось некстати, невовремя, всем, включая себя самого – начиная с себя самого! – назло.
Пошел делать кофе, не потому