темных ямах, сияли, как прежде. Пошевелила она рукой, лежащей поверх одеяла, что-то сказала, но никто ничего не расслышал.
– Вот ведь бестолочь! – рявкнула бабка Варюта сбоку, от окна. – Возле кровати встаньте, недотепы. Тьфу ты, нечистый дух, забыла я… Ты, Спирька, беги да набери мешок соломы и притащи сюда. Нельзя ей на перине и на подушке отходить: все перья в тело воткнутся, вечно мучить будут. И свечку, чтобы засветить и в руки дать, принеси, да не простую, а освященную в церкви на Великий Четверток.
– Чего? – вылупился на нее Спирька.
– Ну, тогда обычную свечку тащи… Вот ведь нехристи лесные! Быстро мне! Чтобы одна нога здесь, другая там!
А когда смолкли шлепки босых ног слуги, расслышал Бессонко, что шепчет Анфиска.
– …опросталась, наконец. Да неудачно… Помираю, стало быть. Спасибо Варюте, что не стала мне врать… Надо ведь и распоряжение сделать… Мне это от Бога наказание… За то что прежде не рожала я, все веселилась – и даже телесно, пока прочие бабы мучились… А ты, Бессонко, поди посмотри на сыночка моего, тебе ж любопытно…
Едва понял паренек, о чем говорит она. Ведь не только, как остальные, слушал он Анфискины слова, но и ощущал ее жестокую обиду на жизнь и смятение перед лицом небытия, тяжкую ее уверенность в адских муках на том свете. И вовсе не любопытен стал ему тогда младенец, убивший только что свою мать, однако удивило его после этих речей Анфиски, что не слышит больше детского крика. Оглянулся Бессонко – и увидел возле окна, на руках у повитухи, сверток из тряпья, из которого высовывалась лысая красная головка. Младенец-убийца с умильным хлюпаньем сосал из коровьего рожка какую-то свою младенческую еду. Осторожно обошел его Бессонко, обсматривая сердитое маленькое личико. Показалось оно ему злым, некрасивым – и совсем непохожим на его собственное лицо, к отражению которого в луже присматривался, что скрывать, в тот день, когда впервые был отмыт и пострижен. Покосился тут на него младенец – и рыкнул, от своей кормушки отгоняя.
– Иди, иди к ней, к болезной! – зашипела бабка Варюта. – Будто сосунков никогда не видел! Правду, верно, говорят о тебе, что лешачонок. Заодно поможешь под страдалицей перестлать.
Прибежал Спирька с мешком соломы, вместе с Рысем приподнял Бессонко легкую, почти невесомую Анфису над кроватью, пока Спирька выдергивал из-под нее постель, и без того безвозвратно испорченную кровью, а повитуха рассыпала по кровати солому. Когда стихла суматоха, наклонился над роженицей Бессонко и снова услышал вроде как сухой шелест:
– Все, что имею, то есть корчму и двор, все запасы, платье и деньги готовые, я завещаю сынку моему, пока безымянному… А ты, Спирька, проследи, чтобы его окрестили по дедушке, Иваном… Опекуном же до восемнадцатилетия сына моего назначаю вот его, Бессонка, которого прошу окрестить (передай, Спирька, отцу Федоту) вместе с моим сыночком Иванушкой… Ты, Бессонко, должен был пойти в отца своего, в Сопуна, а тот был мужик честный… И вот еще что… Добре было бы, если бы ты столько же денег и добра передал уже взрослому сынку моему, сколько