был злым, синеглазым и рыжим; ему Персефоной
Даже по смерти его доступ в Аид запрещен.
Поклонник седой старины, простых, грубых нравов далекого прошлого, Катон, став цензором, принялся в одиночку воевать чуть ли не со всей римской знатью. Всюду он усматривал пороки, везде отыскивал роскошь. С его воцарением в должности, казалось, Персефона изгнала из Аида самого страшного демона. Он не считался ни с чьими желаниями и прихотями, не слышал ничьих упреков и порицаний. Он методично разрушал. Этот рыжеволосый «арбитр морали» бросался, как на вражеский строй, на самых почтенных римлян и уничтожал их репутации, а также их уютно обустроенные семейные мирки. С одинаковым презрением он изгонял сенаторов из Сената (всего он лишил должности семерых), перекрывал желоба, по которым из общественного водопровода воду подавали в частные сады, набрасывался на роскошь – одежду, повозки, женские украшения и домашнюю утварь, налагая на все эти вещи непомерные подати. Как писал Плутарх, «он был ненавистен как тем, кому из-за роскоши приходилось терпеть тяжелые подати, так равно и тем, кто из-за тяжелых податей отказался от роскоши» («Марк Катон», 18). Почти полсотни судебных процессов враги возбудили против него, и все их выиграл Катон. Поистине от такого демона следовало охранять Аид, раз не удалось уберечь от него Рим.
Катон отстаивал староримские ценности: храбрость без раздумий, усердие без принуждений, простоту без прикрас, помощь без мзды, еду без излишеств. Одежда его всегда была дешева, а пища скромна; ни один его деревенский дом не был оштукатурен, сообщал Плутарх. «Лишнее всегда дорого, и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асс (мелкая римская монета. – А. В.), то и это слишком большая цена» («Марк Катон», 4), – с некоторым занудством любил повторять этот «слишком правильный римлянин» Катон.
Быть может, дай волю Катону Цензору, он, борясь с пороками, разрушил бы весь Рим, Но на счастье одним, на горе другим он нашел себе город, который – за его порочность, за вечную враждебность Риму – он особенно хотел уничтожить. Этот город – Карфаген. Мы еще взглянем на него недобрым глазком цензора.
Пока же Катон в Риме сражался со всем, чуждым Риму, рассылая во все стороны стрелы своих обличений. Чаще всего он целился в греков и тех же карфагенян. Греческую литературу он знал и в глубине души, пожалуй, уважал, а вот самих греков – нет, считая их изнеженным, презренным народом. Он говорил, что «римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество». Ведь греки, уверен он, могут научить римскую молодежь лишь лени, неге, разврату; они только говорят, но ничего не делают, только спорят, но не действуют. Со всей строгостью старого римлянина Катон преследовал греческую греховность, проникшую в Рим, и вытаптывал любые ростки греческой учености, пробивавшиеся сквозь унылый римский бетон.
В запальчивости он и самого славного среди греческих мудрецов, Сократа, готов был назвать «пустомелей и властолюбцем», растлителем нравов. Слово Катон подкреплял делом