Ещё на дольних подступах к дому она услышала доносящееся из окна стройное хоровое пение. Акулина тут же смекнула, что батюшка у Феди правит молебен. Перейдя на степенный шаг, со смиренным видом она направилась к дверям, жаждая удостоиться батюшкина благословения и отпущения грехов, поднакопившихся за истекший квартал.
Но, лишь шагнув в сени, Акулина сразу же поняла, что совершенно напрасно в такую жару дегустировала свою продукцию, из-за чего её, и без того туговатый слух, не уловил мотива и смысла исполняемого «хорала». Пели-то, и впрямь, стройно и задушевно, только нечто, совсем не похожее на благопристойное «Иже херувимы»:
– …Вспоминай, коли дру-гая-а-а-а, друга ми-и-ло-ва-а лю-бя-а-а-а-а, будет песни петь играя на коле-е-нях у-у те-бя-а-а-а-а…
– Тьфу, прости Господи! – всплеснула руками остолбеневшая старуха. – Ох, силён! Ох, силён враг рода человеческого, бес окаянный. Ужо и батюшку, гляди-ко попутал…
Приблизительно это же самое, полчаса спустя, прижимая руки к сердцу, отец Артемий объяснял инспектору ГАИ. Но лейтенант был суров и непреклонен. Игнорируя ссылки батюшки на Священное Писание и Заповеди Божии, он приводил свои – на ПДД и КоАП, в соответствии с которыми стоял вопрос об изъятии водительских прав и иных, не менее грустных последствиях. Однако когда инспектор узнал, куда и к кому ездил батюшка, то, немного поколебавшись, всё же, сменил гнев на милость (блин, как можно наказывать человека, побывавшего на территории, где нечисти – как снега зимой?!!). Поэтому он ограничился лишь строгим внушением о пагубности дружбы с «зелёным змием», особенно, при управлении транспортным средством.
Этот акт милосердия столь растрогал о. Артемия, что он тут же, на месте, оптом отпустил добродетельному стражу дорожного порядка все былые и будущие грехи, в довершение, окропив святой водой служебный мотоцикл, полосатый жезл и даже кобуру с пистолетом. Но на первом же перекрёстке, трезво полагая, что «бережёного – Бог бережёт», свернул на просёлок, и добирался до дому окольными, травянистыми полевыми дорогами.
Лишь одно ведомство, осенённое красным, «серпасто-молоткастым» стягом, было сдержанно и молчаливо. Оно без особого энтузиазма взирало на происходящее в стране, внутренне не очень приветствуя «отпускание вожжей», но внешне всячески позиционируя себя как автора и авангарда перемен. Немалое число его функционеров-партократов, наблюдая за муравьиной вознёй низов, наивно вообразивших, что им и в самом деле кто-то даст настоящую свободу, терпеливо дожидалось того момента, когда «перебесившиеся» массы наконец-то остынут от перестроечной эйфории. Когда они вновь послушно заполнят привычные стойла колхозно-совхозной системы, и жизнь вернётся на круги своя. Оседлавшие высшую власть в стране «перестройщики» и «ускорители», из чиста тех же самых партфункционеров, оказались, во многом, не готовы к взятой на себя роли лидеров. Творя и вытворяя всевозможные «преобразования», они уподобились самонадеянному неумехе, который,