его так кроет, что тарелки несуществующие опрокидывает, почему там не быть второму Андрею?
На кухне включён свет, и пустота, в раковине сковородка, и чистые тарелки расставлены рядышком, открыт шкафчик с вином, и открытая бутылка стоит ровно так, как ее оставил, на самом краешке. Осталось в ней на пару глотков, но Андрюша упорно возвращал её на место – успела постоять и под столом, и в холодильнике, и около солонки – вечер 24 вспоминается – тогда, до полуночи не знал, куда себя деть – руки, бутылку.
И, в конце концов, отрубился на кухни, убрав с пола многострадальную бутылку.
Похуизм сменяется, истерика – тихой сапой подкрадывается, дыхание учащает, шумно и через нос, до боли в лёгких, прощупывает карманы, телефон ищет, пока задыхается, а за всей горячностью, за всей паникой, ватой и пустотой бьется жилкой единственная мысль:
«Нужно найти телефон, нужно проверить дату, я её не менял я её не менял, просто зайди в интернет, просто спроси, просто…
Блядь»
– Блядь, Блядь, блядь! – сипло хватает ртом воздух бессмысленно, слезы застилают глаза, возведёнными к потолку, руки сводят судороги, хватаются за грудь, давят на ребра и весь Сукачев собой представляет задыхающегося мужика; желтые волосы растрепаны, прядка лезет в глаза.
– Нет. Его нигде нет, – с кем он говорит? Кому дрожащим голосом обращается, пока сердце пропускает удары? С ритма сбивается, и провалится на пол, рухнет во второй раз на колени, и опустится на пол так, чтобы голову не разбить.
И резко, сшибая все углы, поддерживая сверх идею, Андрей возвращается в комнату, хрипит, и никак не может надышаться. Хватается за стул, протаскивает его по ковру, но колёсики с трудом катятся, по одному отрываясь от пола, пока на противоположной закатываются к столу, он тянет спинку на себя и падает с грохотом, вместе со стулом и рука с наливающейся гематомой проезжается по ворсу.
Кричать Андрюше не стыдно. Какая разница? Место каждого словечка ласкового заменяет боль, боль, не покидающая ни на секунду, боль, разводящая влажное месиво из-за попавшей в глаз ресницы, боль, заставляющую перекосить лицо, боль. Он трепетно проводит большим пальцем по синеющей коже, чернеет синяк, наливается кровью, тонким рубцом.
На полу лежит, когда наконец от удара в лёгкие начинает поступать кислород, резко, а голова начинает кружиться, – она же лёгкая, как воздушный шарик.
Андрюша лежит щекой на пыльном ковре сломанной куклой, компьютерное кресло чудом не придавило зеленую макушку, не навалилось сверху, лишь прошло по плечу, содрав кожу на шее, и осталось лежать. Он встаёт на ноги, и его штормит так, что ноги подгибаются, и не за что опереться, только о стол, но нужно сделать пару шагов, оторвать носки, будто прибитые к полу. И, шоркая весёленькими носками в полоску, тяжело опирается о пол, ещё раз осматривая стол в поисках телефона.
– Но сучьей машины нигде нет! – громко восклицает он сквозь зубы, с выражением, и повисшую черную мышь возвращает на заляпанную столешницу и