темноты.
– Привет, Алабама!
– А, это вы, Феликс!
– Меня зовут не Феликс.
– Но Феликс вам больше идет. А как вас зовут?
– Капитан Франклин Макферсон Фаррелей.
– Меня преследуют мысли о войне, поэтому я не могу запомнить.
– Я написал о вас стихи.
Алабама взяла у него листок бумаги и поднесла к свету, пробивавшемуся сквозь планки жалюзи, словно звуки музыки.
– Тут о Вест-Пойнте, – разочарованно проговорила она, – об академии.
– Это все равно, – отозвался Фаррелей. – То же самое я чувствую к вам.
– Тогда пусть эта ваша Военная академия сухопутных войск радуется тому, что вы любите ее серые глаза. Вы оставили последние стихи в такси или держите его на случай, вдруг я буду отстреливаться?
– Я действительно сказал шоферу, чтобы он ждал, потому что приглашаю вас покататься. Нам не стоит сегодня идти в клуб, – без тени улыбки произнес капитан.
– Феликс! – с укоризной воскликнула Алабама. – Вам ведь известно, что мне наплевать на сплетни. Никому и в голову не придет обсуждать, что мы вместе, – для хорошей войны нужно много солдат.
Алабаме было жаль Феликса. Он не хотел компрометировать ее, как это трогательно, на Алабаму нахлынула волна нежности и дружеского участия.
– Вы не должны обращать внимание.
– На сей раз дело в моей жене… Она приехала, – сухо проговорил Фаррелей, – и может быть там.
Он не извинился.
Алабама помедлила в нерешительности.
– Что ж, кататься так кататься, – наконец сказала она. – Потанцуем в следующую субботу.
Капитан Фаррелей принадлежал к вполне определенному типу мужчин: застегнутый на все пуговицы солдафон, из тех, что погрязли в чванливости жующей бифштексы Англии и торчат в барах, но он был в самое сердце поражен чистой, равнодушной к обидам, безоглядной любовью. Вновь и вновь он запевал «О, дамы, дамы», когда они катили вдоль горизонтов юности и залитой лунным светом войны. Южная луна – это кипящая луна, страстная. Когда она со сладостным неодолимым постоянством затопляет своим светом поля, неумолкающие песчаные дороги и густые изгороди из жимолости, борьба за принадлежность к реальной жизни похожа на протест против первого дуновения эфира. Он сомкнул руки на сухом тонком теле, от которого исходил аромат розы «чероки»[19] и гаваней в сумерках.
– Я собираюсь добиваться перевода, – торопливо произнес Феликс.
– Почему?
– Не хочу падать из самолета и устраивать кучу– малу на дороге, подобно вашим прежним возлюбленным.
– Кто выпал из самолета?
– Ваш друг с лицом таксы и усами, когда направлялся в Атланту. Механик погиб, а лейтенанта судит трибунал.
– Страх, – сказала Алабама, чувствуя, что у нее сводит скулы от ужаса, – это ведь нервы, наверно, и всякие другие чувства тоже. Все равно надо быть собой и ни о чем не думать. А как это вышло? – все-таки поинтересовалась она.
Феликс