Живо! – прикрикнул трибун на служанку.
– Эту одежду и этот пояс привез один толстый старик, что притащился к нам аж из Селевкии на Тигре…
– А… – Приск едва не сказал: ты говоришь про Пакора? – У него было такое странное имя.
– Да, господин, добренький господин, сладенький господин… Его называли и вправду чуднó – Амиисах… Он передал эти одежды и сказал – они одного господина, и имя ему будет Илкауд. И сказал, если человек наденет пояс с этой застежкой, может безбоязненно приехать к нему в Селевкию. Он ужасно шепелявил, но я все поняла.
– Этот старик сказал все это тебе?
– Что ты, господин! На меня он и не взглянул. А если бы и взглянул – то вряд ли бы разглядел – глаза у него были мутные, как будто два светлых голубых камешка. А я все слышала, потому что причесывала утром мою госпожу, потому что ей казалось, что я больно дергала ее за волосы. А я очень хорошо причесываю, и лучше меня никто не сделает волосы блестящими и пушистыми. Ау меня на руке образовалась от ее укола язва, из нее гной идет, и рана не заживает. И теперь госпожа грозит отослать меня в лупанарий. А потом, когда я закончила прическу, госпожа вышла из комнаты в перистиль, куда явился тот старик, и я все слышала. А господин в это время тоже был в перистиле. И старик все это говорил и ему. А говорил он громко, как человек, который привык командовать на поле боя и уж более не умеет говорить тихо. Это вот как ты, добренький мой господин…
Приск усмехнулся – обычная ошибка знати: всех рабов они считают немыми и глухими.
– Ах ты гадина! – выдохнула Береника. – Стоило не руку тебе проткнуть, а глаз выколоть. Вернее – оба. Но мне все равно, что ты тут болтаешь… Все это брехня глупой вруньи. Не тебе, трибун, решать чужую судьбу. Может быть, ты умрешь к утру, а я приду поглядеть, как тебя убивают… Я обожаю смотреть на казни. – Голос Береники сделался ну прямо медовый. – Так ведь я говорю, Зосим?
Трибун обернулся. На пороге стоял отпущенник Адриана. Он был малость встрепанный, видимо, ну очень торопился сюда прибыть. За последнее время он как будто высох. Похудел, поседел, как-то стал скорбен лицом. И от одежды его, несмотря на то что была она почти новая, пахло пылью и потом.
– Мой господин прислал за тобой лектику, домна. – Говорил Зосим с почтением и кланялся низко.
Женщина неспешно поднялась, служанка тут же накинула на нее полупрозрачную паллу.
– Так попросить мне твою голову, трибун, на блюде, – проговорила сладко-сладко Береника и, проходя мимо Приска, слегка мазнула пальцем его по щеке. – Или оставить ее на плечах. А? Встань на колени, попроси…
Приск не ответил – отвернулся.
– А мы гордые… – Береника фыркнула. – Я люблю гордых. А вот наглых не люблю. Ты гордый и наглый. Так что я еще подумаю, трибун. Может – попрошу твою голову, а может – нет. Мне не нравится, когда роются бесцеремонно у меня вещах. Зосим… – повернулась она к отпущеннику. – Пусть мои вещи уложат в сундуки да проверят, не пропало ли чего.
Вольноотпущенник поклонился:
– Я обо всем позабочусь,