и меры длины, стандартные меры сыпучих тел и меры объема, – он просто кивал.
Стенка, стенка, потолок,
Вот и выучен урок.
И ни слова похвалы. Отец никогда не разбрасывался словами и не тратил время впустую. Он сделал себя сам. Начал жизнь без гроша в кармане (так он рассказывал Мэтту и Дэну) и сам вытянул себя наверх за собственные уши. Это была правда. Не поспоришь. Братья мои пошли в мать: стройные, но слабенькие, они тщетно старались угодить отцу. Я же, не имея ни малейшего желания на него походить, унаследовала его дерзость, а также орлиный нос и глаза, которые могли не мигая выдержать чей угодно взгляд.
Безделье – мать всех пороков. Он жить не мог без нравоучений. Они заменяли ему Отче наш и Символ веры. Он выдавал пословицы одну за другой, словно перебирал четки или пересчитывал монетки в копилке. На Бога надейся, а сам не плошай. Берись дружно, не будет грузно.
Порол он нас только березовыми прутьями. Такими и его бил отец, хотя и в другой стране. Интересно, что бы он делал, если б в Манаваке не росли березы. К его счастью, на наших холмах березы урождались – тонкие и хилые, они не шли в рост, но для отцовых целей вполне годились. Доставалось все больше Мэтту и Дэну – все-таки они мальчишки, к тому же старшие. Получив взбучку, они тотчас бежали ко мне и проделывали то же со мной, только кленовыми ветками с листьями. Трудно поверить, что мягкие листья клена могут причинять жестокую боль, но они так жалили мои голые бока, еще по-детски пухлые, что я выла, как волк о трех головах, не знаю, от чего больше – от стыда или физической боли, – а они шипели на меня и грозились, если нажалуюсь отцу, перерезать мне горло зубастым хлебным ножом, что висел в кладовке, и тогда я изойду кровью и буду лежать вся белая, как лежал в устланном белым атласом гробике мертвый ребенок Ханны Перл, которого мы видели в похоронном бюро Симмонса. Но однажды я услышала, как Мэтта называют в школе очкариком, а потом и как тетушка Долли отчитывает восьмилетнего Дэна за мокрую простынь, и тогда поняла, что у них кишка тонка, и рассказала отцу. На том все и закончилось, и получили они по заслугам, причем на моих глазах – отец так распорядился. Спустя годы я жалела о том, что видела, как он их порол, и пыталась им об этом сказать, но они не стали меня слушать.
Зря они выставляли себя единственными жертвами. Мне тоже доставалось, хотя, конечно, пореже. Отец так гордился своим магазином, будто он был единственный на всей планете. В Манаваке, правда, он открылся первым, так что причины для гордости, наверное, все же были. Отец перегибался через прилавок и встречал каждого покупателя с распростертыми руками и радостной улыбкой, словно дражайшего друга.
Миссис Маквити, жена адвоката и большая любительница исключительно безвкусных шляпок, улыбнулась тогда в ответ и попросила яйца. Как сейчас помню, пришла она именно за яйцами, причем с коричневой скорлупой – почему-то она свято верила, что они более питательны, чем белые. Я же – в черных туфельках с пуговичками, ненавистных, но теплых бежево-лиловых полосатых чулках и удобном темно-синем