секунд устанавливал центр тяжести в перекосившемся теле, потом отпустил спинку кресла и осторожно двинулся к ступенькам. И – не поворачиваясь:
– Пусть Аглая меня проводит. Это ненадолго, я сделаю ей подарок.
Лукреция повесила Аглае на шею медальон с часиками, еще раз убедилась, что дочь правильно запомнила расположение большой и маленькой стрелки, когда нужно возвратиться домой, и смотрела потом из окна столовой, как дочка со стариком идут сквозь прореху в покосившемся заборе на участок Ционовского. Сам дом был ей не виден, но она помнила его – огромный, с причудливыми выступами и балконами, просто мечта привидений. Помнила и небольшую пристройку, снаружи похожую на сарай, в которую старик переселился лет пять назад, не в силах больше одолевать высокую лестницу с резными перилами.
Парочка передвигалась медленно. Профессор не опирался на плечо Аглаи, как это делала она сама три года назад, подвернув ногу и используя потом дочь вместо костыля. Он просто позволял ей поддерживать себя под руку, пару раз убрал перед Лайкой мешавшие проходить ветки сирени, и Лукреция сразу простила ему «дурочку» и это идиотское «нравится убивать». Она вспомнила почему-то, как Лайка до тринадцати лет могла на уроке в присутствии Ционовского присесть тут же, рядом со столом по-большому, и профессор каждый раз спокойно потом переходил с ней в другую комнату, отмахиваясь от панических извинений матери: – «Ерунда, мы заигрались в слова, девочка просто забылась и не успела добежать до клозэта.
Лукреция вдруг подумала, что Ционовский при большом размере тела (раньше он был тучен и вальяжен) совершенно не мешал своим присутствием. Уже через несколько минут после появления профессор странным образом становился незаметен в доме как родной старый шкаф, и – никаких советов, назиданий, замечаний. Проводил с Лайкой по пять часов подряд, и никогда ей не было так спокойно за дочь, как в эти пять часов по четвергам. С чего, спрашивается, он сегодня завелся?
Лайка опоздала на двенадцать минут, это было нормально, она частенько отвлекалась на всякую живность в траве и на деревьях, или на игры ветра с мелким мусором, и тогда застывала в созерцательном ступоре минут на десять. Дочка вбежала в дом и испугала Лукрецию. Такое выражение ее лица она видела только раз, когда Лайка обнаружила на трусиках кровь и пришла показать матери. Не испуг, не отвращение, а странное озарение было в лице дочери, как после познавательного шока.
– Что-то случилось? Что?.. Он тебя обидел?
– Нет, – Аглая установила дыхание после бега и посмотрела на свои ладони.
Тут Лукреция вспомнила о подарке и решила, что дочь его потеряла.
– Иди сюда, сядь, – она подвела дочь к дивану и усадила. – Что Ционовский? Он подарил тебе что-нибудь?
Аглая надолго задумалась. Потом так странно посмотрела в глаза матери, что та покрылась мурашками.
– Говори же!.. Что-то с профессором?
– Он сидит в кресле и спит… наверное. Сказал, что я не должна бояться смерти. Сказал, что я – самое прекрасное,