теперь всмъ большимъ имніемъ матери и еще получилъ наслдство тетокъ.
Теперь только онъ видлъ, что все это были только ширмы, за которыми онъ скрывалъ себя, свою неправду, и что началось это съ того самаго времени, какъ онъ, совершивъ этотъ скверный поступокъ съ Катюшей, такъ ужаснулся его, что не только не сталъ поправлять, но сталъ думать, помнить о немъ и такъ съ тхъ поръ и пошелъ все подъ гору, все больше и больше сталъ лгать себ и обманывать себя. Теперь только вся эта ложь сразу соскочила съ него.
Проходя Арбатскими воротами, онъ вспомнилъ, что общалъ обдать Кармалинымъ.
«Нтъ, не пойду, – подумалъ онъ, чувствуя такой полный разладъ между своимъ теперешнимъ настроеніемъ и настроеніемъ ихъ дома, что ему показалось невозможно сидть среди нихъ, слушать ихъ, говорить съ ними. – Нтъ, не пойду».
И онъ вернулся домой въ свою большую, роскошную квартиру, въ которой онъ жилъ съ матерью, въ которой онъ продолжалъ жить, оставивъ и лакея и повара. Теперь, войдя въ свою столовую съ рзнымъ дубовымъ шкапомъ и стульями и каминомъ и заглянувъ въ гостиную съ ея драпировками, роялью, цвтами и картинами, все это показалось ему чмъ то постыднымъ. Какъ могъ онъ такъ перемниться и дойти до этого. «Все, все не то. Все это перемнить надо, – говорилъ онъ себ, – все это обманъ, все это ширмы, скрывающiя праздность, развращенность, жестокость. Ширмы, какъ эти выжженныя Алиной, которыя я купилъ на базар. Базаръ съ разряженными дамами въ дорогихъ туалетахъ, продающихъ шампанское, цвты, вера для бдныхъ. Ложь, ложь, ложь! И я весь по уши въ ней». На столик за ширмами115 была еще записочка отъ Алины. Въ записочк было116 написано: «maman велитъ сказать Вамъ, чтобы Вы не вздумали гд нибудь обдать, выходя изъ суда. Если Вы не освободитесь къ 6-ти, то все равно обдъ будетъ ждать Васъ хоть до ночи. Maman dit que c’est le moins de ce que puissent faire les bonnes citoyennes pour ceux, qui administrent la justice dans l'interêt de tous. Venez donc absolument à quelle heure que cela soit.117 A. С.»
Все это: эти французскія фразы, эти шуточки, не шуточки, a какія то игривости, въ которыхъ никогда нельзя было понять, гд кончается иронія и начинается серьезное, все это, преждe даже нравившееся ему, показалось ему теперь не то чтобы противнымъ, а жалкимъ и грубымъ, какъ грубыя декораціи, когда смотришь на нихъ не со сцены, а изъ за кулисъ. «А, впрочемъ, лучше пойти, – сказалъ онъ себ, – вдь надо развязать всю эту ложь. Лучше оборвать теперь, чмъ все дальше и дальше запутываться самому и запутывать другихъ».
Было только 6 часовъ, такъ что онъ могъ застать ихъ обдъ. Онъ почистился, помылъ руки118 и подошелъ къ зеркалу и сталъ по привычк чесать свои густые волосы и небольшую курчавую бороду. «Экая мерзкая, подлая рожа, главное, слабая, – говорилъ онъ, остановивъ руки со щетками и съ отвращеніемъ глядя на свое испуганное, пристыженное