Двадцать пять мертвых моряков, двадцать пять мертвых друзей не могли быть оправданы никакой добычей. И добычи не было тоже. Не считать же добычей пару десятков никуда не годных степных клинков и одного приличного, который вручили Шупе? Выжившая половина команды смотрела на спящую девчонку с ужасом и ненавистью, словно именно она была не только причиной страшной убыли в команде «Белого», но и сулила еще большие потери.
Моллис бросил на палубу страшного корабля, туда, куда были переброшены и трупы врагов, несколько горшков масла, приказал рубить абордажные канаты, а когда «Белый» отдалился на полсотни локтей, бросил на ужасное судно факел. Огонь побежал по искривленным доскам сразу же, затем пламя встало стеной, но гибели судна никто не увидел. «Белый» поймал ветер и пошел к северо-востоку, но и через пять часов за кормой стоял столб дыма, словно огнедышащая гора поднялась из глубин и следовала за кораблем по пятам. Бетула зашевелилась раньше. Не открывая глаз, повернула лицо в сторону Шупы, словно выделила его среди оставшихся в живых по дыханию, сказала коротко:
– Воды мне, – и начала стягивать, соскребать с себя одежду или то, что было ею когда-то.
Моллис тут же приказал всем лишним убраться с палубы, но Бетула словно и не думала о том, что на нее могут смотреть. Или считала, что если ее закрытые глаза не видят никого, то и ее никто не видит. Она разделась догола, вытянула перед скорчившимся в гримасу лицом ладони и держала их так, пока Моллис не положил в них шарик данайского мыла, а Игнис не плеснул ей на руки воды. Не говоря больше ни слова, она намыливалась и скреблась, намыливалась и скреблась, подставляла худое, страшно худое тело под воду и снова намыливалась. Шупа поднимал из-за борта морскую воду, Игнис, с трудом сглатывая тошноту, лил, отдавал раскрасневшемуся до цвета вареной моркови парусному мастеру пустое ведро, и снова лил воду на худые плечи, думая о том, что не так давно он прибыл на этот же корабль в еще худшем виде. Когда Бетула наконец отмылась, то оказалось, что и палуба под нею стала такой чистой, какой не была никогда. Девчонка сжалась в комок, выставила наружу локти, колени, тетиву узкой спины, спрятала под тонкими пальцами маленькую грудь, но глаза открыла только тогда, когда бормочущий какие-то ругательства Моллис притащил из своей каюты чистую рубаху, в которую таких, как Бетула, можно было бы завернуть десяток.
– Руки, – буркнул он недовольно.
Обсохшая и согревшаяся на солнце девчонка послушно подняла руки, Моллис накинул на нее великанское одеяние, и только после того, как рубаха скрыла ее почти полностью, Бетула открыла глаза. Девчонка осмотрела по очереди Игниса, все еще краснолицего Шупу, раздосадованного Моллиса и для каждого нашла пару слов:
– Принеси чего-нибудь поесть, – сказала Шупе.
– Не бойся меня, черный человек, я сама тебя боюсь, – сказала Моллису.
– Все будет хорошо, я не дам тебя в обиду, – успокоила Игниса, – но если тебя все еще тошнит от меня, сунь палец в рот и надави на гортань, тебя вырвет, и сразу полегчает.
–