и решительные заверения в недопустимости их встречи в будущем.
Случилось так, что странствующие комедианты Витоллера давали представление в городке, где поселился гном, и последний, ухитрившись выкроить из скудных средств медяк, побывал на «Долине Драконов». Он отсидел спектакль не шелохнувшись и ни разу не поменявшись в лице, вернулся к себе домой, а рано утром уже стучался в дверь Витоллера с первым наброском «Короля-под-Горой». Вещь, по правде говоря, получилась рыхловатая, однако Витоллеру хватило проницательности, чтобы разглядеть за вихрастой твердолобостью творческую стихию, способную в будущем повергнуть мир в трепет. И спустя несколько дней, когда странствующие комедианты снова отправились в путь, Хьюл трусил в хвосте кавалькады.
Частички сырого вдохновения способны проникнуть в самые дальние уголки вселенной. Рано или поздно одна из них неизбежно должна стукнуться о какое-то чувствительное темечко, под которым впоследствии родятся концепции ДНК, форма сонаты для флейты или способ износа нитей накала в лампочках в два раза быстрее. Но большинство частиц пролетают мимо, и большинство смертных умирают, так ни разу и не почувствовав их удар.
Но есть смертные, которым везет еще меньше. Таким смертным достаются все частички до единой.
К этим смертным относился и Хьюл. Вдохновения, пленявшего его разум, хватило бы, чтобы обеспечить с лихвой целую эпоху сценического искусства, несмотря на то, что его крошечный шишковатый череп едва ли был предназначен эволюцией для чего-то большего, чем отражение ударов увесистой дубинки.
Хьюл пососал кончик гусиного пера, обвел кротким, застенчивым взглядом лагерь. За ним никто не следил. И Хьюл, осторожно сняв верхние листы «Редких свойств магии», склонился над толстенной пачкой еще не исписанной бумаги.
То был не очередной халтурный выкидыш. Каждая страничка была щедро полита потом автора. Слова, корчась и извиваясь, процеживались сквозь узоры клякс, паутинки исправлений и стаи разнокрылых галочек, несших на спинках вкрапления в текст. Хьюл некоторое время посидел над чистым листом, воскрешая в себе мир, который частью состоял из него самого, частью – из листочка бумаги, а также тех яростных и нежных восклицаний, что заполняли его сновидения.
И обмакнул перо.
Освободившись от не слишком тягостных оков гномьей бдительности, юный Томджон откинул крышку сундука с бутафорией и, со свойственной малышам дотошной обстоятельностью, принялся разворачивать одну за другой короны.
Гном, высунув кончик языка, лавировал пером между чернильными рифами листа: он уже знал, как поступить с нареченными друг другу судьбой возлюбленными, куда втиснуть сценку с веселыми могильщиками и где лучше отверзнуть уста горбатому королю. Правда, еще предстояло разобраться с кошками, роликовыми коньками и…
Странный звук заставил его поднять глаза.
– Охолони, малый, – буркнул он. – Выбирай себе вещи по размеру. Положи ее на место.
Диск потихоньку плыл в зиму.
Зимний