леденящим ветром. На остановке пустота. Редко проезжающие машины, горящие ровными рядами фонари, разбрасывающие свет с тем же одиночеством, с каким общаются люди сами с собой наедине. Пустующая окраина Петербурга без бешеных потоков. Соблазняющий час для погружения в собственную глубь, стоя на остановке и чувствуя покалывающую тяжесть в ногах. Он с силой жмурился, чтобы то, что творится в голове, а не в душе, виделось четче. В душу не верил. Да и что она такое? Миловидная выдумка с элементами романтики для красочных выражений. Или все же нечто таинственное и загадочное, то, что не поддается объяснениям? К ней противопоказано подбирать определения, иначе, насытившись каким-то одним, человечество напрочь забудет о душе. Бросит где-то на сгнившем чердаке с вымершими понятиями. Но все же, думал Дягелев, пускай же высшее искусство и будет воплощением души, а значит, следует создать нечто такое, к чему даже спустя столетия станут относится с трепетом.
Поднес зажженную спичку ко рту и втянул себя сигаретный дым. Пустой коробок выкинул в урну. Стоял покачиваясь, словно ветер обдувал ветхое деревце с разных сторон, однако ветер не дул. Редкие звезды скрывались облаками, но Дягелев по привычке поглядывал наверх в надежде увидеть не только внеземные объекты. В памяти отчетливо выступали, словно выдолбленные на плите, строки из поэмы “Облако в штанах” Маяковского.
“Всемогущий, ты выдумал…” Я в тебя не верю, грозился небу Дягелев, может, потому и не заслужил твоего лукавого внимания. Вот я один, смотрю туда, где предполагается твое место проживания, не было бы электричества, стоял бы в темноте, но я телом поглощаю лучи лампочек и отбрасываю хрупкую тень. Стою без талантов и целей, а время уходит и тянет меня за собой на буксире, и шансов на высшее искусство все меньше и меньше. Полная бездарность. Одарил бы меня раз не идеями, так безмозглостью, проклятый всемогущий, для чего ты выдумал лихорадку от осознания собственной бессмысленности? Не телесную лихорадку, а… Всей глубиной души осязаю бесплодность каждой мозговой клеточки и оттого до смерти корю себя. Почему же не наградил меня неспособностью думать? – Сплюнул, потушил окурок о край урны. – Я потерял смысл, сел на другой автобус, катящийся в неведомом направлении. Но ведь любое направление света поддается изучению. И, если я не изучаю его, так значит, брак – я. Чертов неутилизированный брак. А ведь я в чем-то схож с Маяковским: пропаду точно также, как и он. Различие лишь в том, что после меня не останется.
Порыв ветра выбросил из переполненной урны жестяную банку, и Дягелев испуганно вздрогнул, нервно обернулся в сторону шума. То напомнило ему звук выстрела. Особо пронзительный.
Он выпустил струи воздуха носом, а затем из глаз выкатилось несколько слезинок, которые, обжигая холодом, скатились по щекам прежде, чем их утер заношенный рукав пальто. Дома больше никто не томился в ожидании, и встречающая темнота за дверью квартиры одной лишь мыслью о ней пугала удушающим напряжением.
Она ушла молниеносно. Скорая не успела примчаться. Проклятая кроха вероятности при спешке жить, скользкой