и жевала, как овечка. Хотя могла бы слопать ее прямо на кухне, они еще долго орали друг на друга.
– Из-за чего они ругались, знаешь?
– В их доме толстые двери.
– Значит, ты ничего не слышала.
– Они препирались вот так. – Бесенок зашепелявила быстро, без пауз, и из этих свистящих и шипящих звуков иногда складывались внятные слова, фразы. Нашлялся, козлина. Старая развалина. Овцы и коровы. Понедельник. Опять дичь.
– Из этого мы мало что поймем, – сказал я.
– Ежели хотите понять, тогда вам придется самому подслушивать, отче.
– Э-э… хм, – сказал я.
Она была маленькой дикаркой, зайчишкой, не знающим удержу. Но, слыхал я, мужчины в очередь выстраиваются, чтобы посвататься к ней, сирота она или нет. Наверное, все дело в ее нездешних изящных округлостях и взбалмошности, словно росла она среди знати, а не в беспросветной нужде, пока родители были живы.
– Он связывает жену… мистер Тауншенд. Привязывает к кровати, и она лежит так часами. Зовет меня на помощь. – Ее рот опять прижат к решетке, пухлые губы буквой “О”, слова она не произносит, но выдыхает, и они разлетаются, как семена одуванчика на ветру.
Я опустил голову:
– И ты… помогаешь?
– Меня бы высекли, помоги я ей.
До чего же плачевной жизнью живут люди в своем семейном кругу. Деньги не делают их лучше; впрочем, в Оукэме к мистеру Тауншенду давно относятся с настороженностью из-за его странного увлечения сыром вопреки здравому смыслу и даже очевидности.
Я закрыл глаза. Ее рот у решетки, губы алые от прилива крови, приятный голосок; и я подумал о Сесили Тауншенд, постаревшей, изнуренной вынашиванием детей, но не утратившей гордости, а глаза ее по-прежнему прекрасны. Привязанная к кровати, как привязывали собаку Мэри Грант, и та выла. Я подумал о муже Сесили: он всегда казался человеком приличным, хотя и сумасбродным и ничего не смыслящим в делах… и вдруг я открыл рот, не успев одуматься, и спросил это дитя о том, о чем спрашивать нельзя:
– Зачем он это делает? Связывает ее. Ты знаешь зачем?
– Когда мужчина – животное, он и жену свою старается превратить в животное, отче.
Великая мудрость для столь малого возраста, однако вслух я этого не сказал, нет, – потому что пусть лет ей и немного, но малявкой ее не назовешь. Сколько ей пришлось выстрадать, ухаживая за умирающими родителями. Подобное нередко делает человека взрослее. Я выдохнул и только тогда сообразил, как долго я удерживал воздух внутри; внезапно мне стало плохо, невыразимо плохо. И я будто позабыл все слова.
Голос ее теперь звучал тихо и впервые покаянно:
– Зря я это сказала. Это неблагодарно, ведь они кормят и обогревают меня. И не надо было красть у них ветчину.
Я запрокинул голову – от стыда, потому что она напомнила мне: кается она и прощения ждет тоже она, а не Тауншенд, чьи грехи сейчас – дело его, не мое. Словно благочинный подкинул мне семечко подозрения, а бойкая не по годам рассудительность в голосе Бесенка подтолкнула меня к мысли это семя взрастить.
– Бывают грехи, которые мы не воспринимаем