шесть часов и проснулся в себя, внутри увидел закопчённые стены, отсутствие окна и двери, монадность, Лейбница за столом, допрос, избиение, пытку, капание холодной воды на затылок, бумаги, сапоги, холод, очки. Всё это было в нем, пока он не вырубился от истязаний и очнулся уже вовне. Помочился в туалете, почистил зубы, побрился, сунул голову под кран и написал один стих, извлек его из себя за уши и за шкирку, словно кота, который и есть поэзия, а не проза, как пес. Расчесался, освободил лысину от наехавших на нее волос, попрыскался одеколоном и сварил себе кофе, данный как смертная казнь. Пошел на рынок и смотрел на арбузы, взрывающиеся от перезрелости или протухающие за миг, воспетый фильмом Семнадцать мгновений весны, но не осени или зимы, поскольку это тысячелетия, как и лето. Гладил дыню, пока продавец не сделал ему замечание. Тогда он купил ее, попросил нарезать, отнес во двор и там съел, подобно съемкам фильма Судьба человека, где телевизор – однополосное движение, а телефон и компьютер – двух.
5
После насыщения убрал корки в пакет, выкинул его в урну, остыл к еде, отлил в подворотне, присовокупил к своему внутреннему миру книги Прощай, оружие и Ночь нежна, будто оделся в них, напялил на себя, внутреннего, внешнего иногда и срединного, плачущего дождем в своем инобытии, выходе из себя, двинулся в книжный магазин, выбрал себе Кафку, рассказы, выбегающие из книги и возвращающиеся в нее с цитатами из других книг, с познанием их – с добычей, с уловом и пленными. Михаил прошелся по рядам, задержался у философии, полистал Канта в мягкой обложке, впитал пальцами и глазами его, стал умней, деликатней, выше, положил книгу назад, распался на Михаила и Лермонтова, в таком виде вышел из магазина, соединился на улице, рассмеялся, впал в полудрему духа, торчащего из него, как дымовая труба, зашел в поликлинику, купил бахилы, прошел флюорографию, поболтал на пункте регистрации с женщиной, обещал посвятить ей стихи, легкие и воздушные – пневматические стихи, выпил ситро на выходе, съел мороженое, успокоился, расстался со своими мыслями о боге, но оставил идею импортозамещения его. Покурил на углу сигарету Екатерина Вторая, у него стрельнул ее, когда он выкидывал бычок, Петр Первый, или мужчина, похожий на него, усмехнулся ядовито и криво и встал рядом, прикуривая на ветру, ужасном, большом и сильном, собирающем братву из сизых туч для разборок и ведения разговора по понятиям в виде дождя. Он кинул Дирол себе в рот, разжевал его, размял, как борца перед поединком, сделал массаж жвачке зубами, двинулся на автобус, сел в его внутренности, заскользил по дорогам, оглядывая витрины и вывески: булочная Милосердие, магазин Многоточие, банк Егише Чаренц, театр Враг народа номер один, кафе Израиль в полете и так далее, до площади, где шли соревнования силовиков и стояла толпа, где и сошел Михаил, пойдя вглубь людей и встав посреди. Огромные мужчины, вобравшие в себя трактора и комбайны, переворачивали колеса и тягали железо, говорящее с ними на белорусском языке, очень тихо, неслышно, но понятно