другого на безопасную отмель. Мы дрейфуем все дальше и дальше друг от друга, не в силах больше бороться с подводными течениями, тянущими нас вниз.
Из комнаты напротив выходит медсестра, держа что-то, накрытое полотенцем, и беззаботно улыбается мне. Я поворачиваюсь к двери Эллы и стучу еще раз, немного громче. Голос моей бабушки, слегка надтреснутый и утомленный, звучащий, как семидесятивосьмилетние грампластинки из ее юности, приглашает меня войти.
– Бабушка, это я, Кендра. Заглянула проведать тебя. – Мой голос звучит фальшиво из-за слишком явно ощущаемой вины.
Не представляю, узнает ли она меня. Я навещала бабушку всего один раз, и тогда она назвала меня Роной. Ее морщинистое лицо просияло улыбкой радости и облегчения от мысли, что дочь наконец-то вернулась, чтобы увидеться с ней.
– Я не Рона, я Кендра – дочь Роны, помнишь? А мама навестит тебя обязательно, я уверена, – сказала я тогда и подумала: – «Ей давно пора бы это сделать, пока еще не слишком поздно».
Мама много лет не возвращалась в Эдинбург, отказывалась видеться с Эллой, даже когда узнала о ее переезде в дом престарелых, предоставив заботу о ней дяде Робби так же, как и хлопоты по уборке и продаже бабушкиного дома.
Но сегодня хороший день и все по-другому.
– Кендра, дорогая, как замечательно! – говорит бабушка, глаза которой блестят, а взгляд абсолютно осмысленный. – Входи, придвинь этот стул. Ты совершенно промокла! Повесь пальто на радиатор, чтобы оно немного просохло. Похоже, там отвратительная погода!
Обняв ее, внезапно понимаю, какая она хрупкая. Ее теплая щека прижимается к моей, и я ощущаю, насколько тонка ее кожа.
Бесшумно придвигаю стул, осматриваюсь. Дядя Робби и его жена Дженни постарались сделать все, чтобы небольшая комната с тусклыми стенами цвета магнолии и мягким бежевым ковром стала более комфортной и уютной.
Они перевезли картины Эллы, среди которых была моя любимая – с пляжем и парусной яхтой, и развесили их так, чтобы бабушка могла смотреть на них, лежа на кровати. На полу – пара половичков, не потускневших, хотя местами и побитых временем. Книги и украшения аккуратно разложены на полках, сделанных дядей собственноручно и повешенных вдоль стен и под окном, в которое сквозь кроны деревьев видно, как вдалеке словно плывет по штормовому морю ярко освещенный Эдинбургский замок.
На невысоком шкафчике у ее кровати стоит изящная темно-синяя ваза для фруктов, испещренная, будто молниями, золотыми прожилками. В ней горсть ракушек. Смотреть на них почему-то мучительно. В ракушках нет ничего особенного – просто сувениры с морского побережья. И все же она сохранила их как воспоминание о прошедших праздниках, о давно минувших днях, проведенных на далеких знойных пляжах, о ярком солнце, ласковом ветре и море, шуршащем у ног белыми барашками. Я почувствовала ком в горле и едва сдержала слезы.
– Как ты здесь устроилась, бабушка?
Я знаю, как сложно ей было принять