аргызом улеглись на дно рядом со своими будущими детьми, других течением снесло ниже. Все они еще заживо начали разлагаться, слепли, покрывались серой и желтой слизью. Самое безжалостное превращение – из полной силы и высших устремлений прекраснотелой серебрянки в лишаястое, осклизлое и слепое нечто – завершилось. Но не завершилось еще дело природы. Их пузастеньким и прозрачным малечкам, которые родятся только весной, нечего было бы есть, если бы родители не легли умирать рядом с гнездами и на них не образовался этот так скверно выглядящий планктон.
Они жертвовали собой ради детей, которых им никогда, ни при каких обстоятельствах не суждено было увидеть.
Генка наблюдал все это каждый год, и, может быть, поэтому его удивляло не то, что удивляет всех – как лосось находит свою речку или почему они гибнут, – но все это дело в целом. Невероятно надежное. Неукоснительно происходящее из осени в осень, из тысячелетия в тысячелетие. Из этого огромного живого механизма достаточно было вынуть какой-нибудь маленький кусочек… за тысячи-то лет… один раз… и все бы кончилось. Но никто, слава богу, не вынимал, а само оно не вынималось.
Генка подтянул на берег опустевший невод, в котором остались одни гольцы. Эти тоже были лососями и тоже в брачном наряде, но, отметав икру, не гибли, а, перезимовав по речным ямам, весной спускались к морю – подкормиться селедочной икрой и скатывающимися мальками океанских лососей.
Гольцы не погибали, и, видно, поэтому сила жизни в них была не та – их никогда не бывало столько, сколько заходило морских лососей. Они боялись даже там, где это не имело смысла: какая-нибудь некрупная самочка кеты, защищая гнездо, без раздумий бросалась на голодную стаю гольцов, и те разлетались в стороны. Это были две разные философии жизни. Одни жили и спасались по мелочи, другие жертвовали собой, и это делало их сильными.
Погодка звенела. Все эти дни, пока он с работой поднимался вверх по речке от зимовья к зимовью, солнце стояло во все голубое небо. Лиственницы облетали над плесами. Желтые буроватые хвоинки быстрыми легкими волчками вертелись в звенящем воздухе и вдруг застывали на прозрачной глади. Текли медленно вместе с небом. Их золотистые ленточки мягко обрисовывали берега. Самая приятная стояла погодка – минус небольшой, по ночам до десяти опускалось. Лед на лужах не таял. По утрам песчаные берега стояли коловые – шлось как по асфальту. Река парила: камни, коряги, торчащие из воды, были украшены белым куржачком.
Генка ждал снега. Подвалил бы малость, землю закрыл, и он начал бы охоту. Он, правда, и так мог начать, собакам важнее был запах, но вслепую, без веселой, азартной картины следов на снегу… некрасиво было. И Генка, понимая, что вот-вот посыпет, пока работал по зимовьям, держался и собак держал на привязи. Первый соболь, добытый до снега, был у него плохой приметой – весь сезон потом погода доставала, неделями из зимовья не вылезал.
Для Генки первый добытый зверек вообще был что для цыганки карты –