Кавалеров. Закажите себе пива, и я расскажу вам сказку. Слушайте.
…Нежный, растущий остов «Четвертака» окружали леса.
Леса как леса: балки, ярусы, лестницы, ходы, переходы, навесы, – но разные были в толпе, собравшейся у подножия, характеры и глаза. Разным сходством улыбались люди. Одни были склонны к простоте и говорили: постройка заштрихована. Некто заметил:
– Деревянным сооружениям не положено расти слишком высоко. Глаз не уважает высоко вознесшихся досок. Леса уменьшают величие постройки. Самая высокая мачта кажется легко подверженной гибели. Такая громада дерева нежна, несмотря ни на что. Сразу напрашивается мысль о пожаре.
Другой воскликнул:
– А с другой стороны – смотрите! – брусья вытянулись, как струны. Гитара, прямо-таки гитара!
На что предыдущий заметил:
– Ну вот, я ж говорил о нежности дерева. Удел его – служить музыке.
Тогда вмешался чей-то насмешливый голос:
– А медь? Я, например, признаю только духовые инструменты.
Школьник узнал в расположении досок не замеченную никем арифметику, но определить, к чему относятся кресты умножения и куда ведут знаки равенства, он не успел: сходство мгновенно исчезло, оно было шаткое.
«Осада Трои, – подумал поэт. – Осадные башни».
И сравнение подкрепилось появлением музыкантов. Прикрываясь трубами, они поползли в деревянную какую-то траншею, к подножию постройки.
Был черен вечер, белы и шаровидны фонари, необычайно алели полотнища, провалы под деревянными сходнями были смертельно черны. Раскачивались, звеня проволоками, фонари. Тень как бы взмахивала бровями. Вокруг фонарей летала и гибла мошкара. Издалека, заставляя мигать попутные окна, неслись сорванные фонарями контуры окрестных домов и кидались на постройку, – и тогда (до тех пор, пока не успокаивался раскачанный ветром фонарь) бурно оживали леса, все приходило в движение – и, как многоярусный парусник, плыла на толпу постройка.
К подножию постройки прошел по дереву и на дерево Андрей Бабичев. Сама собой строилась там трибуна. Оратор получал и лестницу, и помост, и поручень, и ослепительный черный фон позади себя, и прямо на себя – свет. Так много было дано свету, что и далекие наблюдатели видели уровень воды в графине на столе президиума.
Бабичев двигался над толпой, очень цветной и блестящей, вроде как жестяной, похожий на электрическую фигурку. Он должен был произнести речь. Внизу, в естественно образовавшемся прикрытии, готовились к представлению актеры. Сладко, невидимый и непонятный толпе, завывал гобой. И непонятен был ставший серебряным от резкости освещения диск барабана, повернутого на толпу лицом. В деревянном ущелье украшались актеры. Каждый шаг проходящего наверху двигал над ними доски и сеял туманом опилки.
Появление на трибуне Бабичева развеселило публику. Его приняли за конферансье. Он был слишком свеж, умышлен, театрален по внешности.
– Толстый! Вот так толстый! – восхитился в толпе один.
– Браво! –