помогает лучше общаться с израильтянами, понимать контекст и смысл услышанного. Эта тема интересна, но она неисчерпаема.
Хотя израильтяне очень толерантны к языковым ошибкам, некоторые мои ляпсусы были анекдотичными и весьма неприличными. Например, представляя новую пациентку на утренней планерке, я хотел сказать, что планирую стабилизировать («леазен») ее душевное состояние, но ошибочно сказал «лезаен»21. Глаголы звучат очень похоже, но смысл драматически отличается. Все доктора гомерически смеялись, до слез! Я недоумевал и смущался, не понимая, в чем дело, а когда мне объяснили, то было не до смеха. Опубликовано много подобных казусов на эту тему22.
Рабочий иврит
В 1991 году я начал работать старшим врачом в Центре психического здоровья «Тальбие» и продолжал погружаться в иврит: учил слова, читал и писал истории болезни. Главный врач профессор Игаль Гинат разрешил мне дежурства по больнице, а позднее – в приемном отделении. Дежурить я хотел для того, чтобы понять изнутри, как работает больница. Это было правильно, но при моем знании иврита дежурства превратились в безумство, похожее на самоубийство. Судите сами. Однажды во время ночного дежурства больной упал с кровати и повредил себе бровь. Надо было наложить три-четыре шва, что технически не составляло для меня проблемы. Однако я не знал, как попросить медсестру на иврите дать мне все необходимое (иглы, нитки, зажим) для этой процедуры. В ульпане такие слова не учили. Выручил второй дежурный врач, медсестра принесла все необходимое, и бровь была зашита. Но чего это мне стоило? Лучше и не вспоминать.
Другим тестом на выживание был прием больного в больницу. Если бы пациенты знали, когда я дежурил в приемном отделении, они бы не приходили. Но они не знали, и как назло именно в дни моего дежурства им нужна была помощь в нашей больнице. Так мне казалось. Я в тот период понимал не более 20% из рассказа и интервью пациента, обратившегося за помощью в приемное отделение. Мне охотно помогали дежурные медсестры, переводя многие слова на «легкий иврит». Как же я им был благодарен! Я очень полагался на невербальное поведение пациента, его жесты, поведение, мимику и т.д., по которым оценивал тяжесть психического расстройства. Если же надо было госпитализировать пациента, то до утра я писал и переписывал его историю болезни. Мне было стыдно и больно за мои истории болезни, но выхода не было. А на следующий день после дежурства надо было продолжать работать в своем отделении. После обеда наваливалась усталость и усиливалось желание поспать, но до конца рабочего дня (в 16 часов) было далеко. И таких дежурств было четыре – шесть в месяц. Я прекратил дежурить только через два года.
Медленно, но мой иврит улучшался. Параллельно русская речь ухудшалась, она стала включать ивритские слова, как, впрочем, и текст этой книги. Этим грешили все репатрианты. Русский язык, естественно, оставался родным языком,