раз, когда я задерживался в кают-компании, мы принимались за обсуждение географических проблем; величественная Огове, которая перед нашим взором несла из каких-то неведомых стран свою водную дань океану, вызывала у нас особенно жаркие споры. Однако не все мои товарищи разделяли мой энтузиазм, и шутливая ирония капитана Дюперре[152] по моему поводу всегда находила отклик. Я вспоминаю одну карикатуру из двух картинок, где я фигурировал в роли главного персонажа. На первой я был изображен в костюме, от которого не отказался бы и сам Тартарен[153]; я упирался головой в вывеску «Проход закрыт»; на заднем плане павины[154] танцевали вокруг гигантского котла, единственным содержанием которого был, без сомнения, белый человек. Второй рисунок показывал меня в почти первобытной одежде и истощенным до предела, а разочарованные павины смеялись надо мной, желая доброго пути.
В будущем нам представится много случаев, чтобы вспомнить о павинах и их легендарном котле. Мы узнаем, что путешественнику не стоит опасается «кулинарных последствий» при контакте с ними, но зато он может быть вполне уверенным, что достигнет той степени худобы, которой меня одарили на втором рисунке: именно мне было суждено полностью оправдать эту часть забавных пророчеств моего друга Карадо.
Вместе с ним, а также с Латуром[155], который совсем недавно торпедировал <корабли> у Фучжоу[156], я воспользовался несколькими днями увольнения[157], чтобы впервые заглянуть во внутренние области <страны>. На лодке мы добрались до одной деревни <в низовьях Огове>, где оставили целый запас игл в обмен на ассагаи[158], арбалеты и ножи.
Этот поход еще больше укрепил мои намерения. За время плавания я написал довольно восторженный рапорт, хотя и не совсем точный, в конце которого выражал надежду на новое назначение <в Африку> после возвращения во Францию.
Мое возвращение состоялось два года спустя. В то время Морское министерство возглавлял адмирал де Монтеньяк[159].
Я имел честь познакомиться с ним еще в Риме. Я был тогда учеником коллежа, где вместе с собранными по классам обрывками латыни и греческого накопил огромную массу скуки. Под обложками, оторванными от Корнелиев Непотов и Цицеронов, часто прятались книги о путешествиях; я был очень далек от того, чтобы серьезно заниматься древностью и ценить ее. И вот однажды директор Обсерватории, отец Секки[160], который с неизменным терпением переносил мое любопытство касательно окружавших его механизмов, завел рассказ о Монтеньяке. Я сразу же бросился к адмиралу, один, и со всей наивностью стал умолять его освободить меня от моих преследователей <учителей> и уговорить родителей не препятствовать моему желанию стать военным моряком.
Память об этой эскападе строптивого школьника благоприятно сказалось на судьбе пылкого аспиранта.
Адмирал не удивился, получив тот знаменитый рапорт; он послал мой проект в Департамент донесений, карт и планов[161]; благодаря <положительному отзыву>