в прах, цепь из синей злой стали!
Все, как старуха-сова говорила – не узнал!
Не слышит голоса, не узнает с лица – зажигается злая искра в светлых глазах, острое копыто роет землю, взвивается на дыбы черный олень, норовя обрушить удар на юркого охотника, что стоит перед ним. А у того в руке – золотой, сверкающий, точно солнечный луч, клинок.
«Будет у тебя времени чуть, хватит только на один удар – и уж вложи в него всю свою силу» – говорила старуха с совиной тенью. Как кривой старухин коготь ткнул в прочерченный углем рисунок, помнит Ниив до последней капельки. И, извернувшись, подныривает под занесенное бронзовое копыто, и, выставив клинок, рывком навстречу черной груди бросает себя всем весом. Никакой бы воин не вложил в удар коротким сияющим лезвием столько силы, с какой сам же лесной бык налетел на острый клинок. Вошло яркое золото по самую рукоять прямо в сердце, оплетенное сеткой злых чар. И умерли чары – вместе с тем, на кого наложены были.
Едва-едва успела Ниив отскочить – с полным невыносимой боли криком упал могучий черный олень, точно срубленное дерево, смертной пеленой подернулись светлые зеленовато-голубые глаза, алым кружевом выступила легкая пена на оленьих ноздрях.
Дернулся слабо черный бок, исчерченный шрамами – и затих могучий зверь. И пала густая тишина – лишь далекие вздохи ветра средь камней.
Подбежала ближе девушка, бросилась перед лесным быком на колени, смотрит, сама себе не веря – ну же! Что же ничего не происходит? Выдернула клинок из раны – ничего!
Вспомнила разговор полночный со старухой в землянке – и жутко ей стало так, как не было никогда до этого! Если умрет, – сказала та, – значит, недостаточно крепко ты его любила!
А что, похолодев, подумала Ниив, если обманула старая сова, и заодно она с той, что приковала его тут? А что, если не очнется мой король, и в самом деле я сама, вот сию же секунду его своими руками и убила?
Закричала девушка яростно, горько и страшно, упала на бездыханное тело, и заплакала – так горько, как не плакала вообще никогда в жизни! Покатились горячие слезы по черной шерсти, смывая кровь, и, едва только первые капли их попали в глубокую рану, так начала та затягиваться так быстро, что заметить и то было бы сложно, да Ниив и не смотрела. И не заметила, как вздрогнуло звериное тело и поплыло под ее руками, точно воск, переплавляясь в новую форму. Не заметила – до того горько плакала, да сквозь рыдания причитала:
– О мой король, мой любимый, единственный! О муж мой! Ты не услышишь уже о том, как дорог ты мне был! Не узнаешь, что свет без тебя мне не мил с этой поры!
– Ну отчего же, – в ухо девушке шепнуло знакомым голосом, а руки освободившегося от колдовства крепко обняли ее. – Может, если расскажешь, так и услышу!
Поднимает девушка голову – и видит: жив ее король! Столь же неотразимо прекрасен, как и помнила она, и на благородном лице играет ясная улыбка, ровно солнечный луч, жаркая да яркая!
Ахнула