Крышу и пол я на свои деньги стелил.
– И за этот гнилой сруб, – затараторила тетя Дарья, – мы должны последний кусок от своих детей отымать? Съела нас родня. Начисто съела. Ничего в доме нету – хоть шаром покати.
На столе, прикрытые льняным полотенцем, отпотевали три свежих каравая. К корке одного из них пристал уголек, похожий на черный глаз.
Если бы этот черноглазый каравай мог говорить, он бы сказал тете Дарье: не лги! И сахар в синеньких пачках сказал бы: не лги! И каждое зернышко риса…
Лара обняла бабушку за плечи:
– Баб, я тебя умоляю – уйдем отсюда скорей.
Она отвела старушку в летнюю половину избы, где до сих пор они жили.
И снова полетели в чемодан трусы, тапки, бабушкина шаль, зубной порошок…
Дверь за спиной Лары то открывалась, то снова захлопывалась. Маленьким Мите и Мане очень нравилось, бегая взад-вперед, доносить отцу:
– Лариска чемодан пакует!
– Бабкину перину скатала!
– Перину пущай! – прогудел издалека дядюшкин голос. – Перина ихняя. Нашего бы чего не унесли…
Так вот что за личность дядя Родион! Теперь понятно, почему за обедом он всегда сидел хмурый. От жадности. Его злило, что гостей надо кормить.
Но ведь они ели очень мало: бабушка – потому что старенькая, а она, Лара, – потому что готовится в балерины. Балеринам нельзя толстеть.
Больше она не скажет этому человеку ни одного слова. И когда будет уезжать в Ленинград, то руки ему не подаст. Он выгнал бабушку из дома, он поступил со своей родной матерью как предатель. А предателям руки не подают.
– Лариска гитару забрала! – пискнули под дверью.
Лара сняла со стены гитару – подарок матери. По привычке тронула струну. Струна ответила ей, запела. Только голос струны был прежним, вчерашним. А больше ничего не осталось от вчерашнего дня. Был у бабушки сын, был у бабушки дом родной – ни сына, ни дома нет.
– Пошли, бабушка!
– А куда, милок?
– Куда-нибудь. Сделаем себе шалашик в лесу.
– В лесу, с медведями! Пускай он меня не жалеет – моя жизнь уже за воротами, но твое сиротство он должен пожалеть. Поклонись дяде, Ларушка, поплачь…
– Он мне больше не дядя. Бабушка, пошли!
Бабушка с Ларой шли по усадьбе под глухой гул голосов:
– Далеко ль собралась, Анастасия Ананьевна?
– Чего спрашивать: Родион выгоняет родню!
– Батюшки светы!.. Перину под деревом кинули, а гитарку несут.
– Идол бесчувственный! Совести у него нет.
Кричали на улице и на усадьбе соседей, где жила жена фронтовика и шестеро детей, тоже Михеенко по фамилии. Может, из-за этой одинаковой фамилии соседские Михеенко и кричали сейчас громче всех. Особенно старшая из шести, долговязая Рая.
– Ух, жадина! – выкрикивала Рая, и пятеро малышей хором подхватывали: «А-а-а!»
Им вторила еще и другая, незнакомая Ларе девочка, низенькая и кругленькая, как колобок.
«А ну еще громче! – мысленно подзадоривала их Лара. – Пусть он услышит, как люди его обзывают… Пусть».
И