от зеркала, я поспешно разбила его. Я не ощущала боли, хотя порезала руку до крови. Кровь текла по моей ладони, по пальцам, капала на пол, где валялись осколки…
В моей голове возникли странные звуки – шум или глухая речь. Кто-то нашептывал мне слова на непонятном языке.
– Ах ты, маленькая дрянь! – истошно завопила женщина, которую я должна была называть матерью. – Что ты натворила? Разбила мое любимое зеркало! Дрянь! Дрянь!
Она колотила меня, выкрикивая ругательства. Удары градом сыпались на мою спину и плечи. Я уткнулась лицом в стену и сжала зубы.
– В кого она уродилась? – спрашивала мать прибежавшего на крики отца. – Ты погляди на нее! Разбила мое зеркало и хоть бы хны!
– Я думал, она бутылку разбила, – с облегчением пробормотал он. – Черт с ним, с зеркалом, Лорик, идем промочим горло. У меня заначка есть.
– Как это, черт с ним? Где я новое возьму? Денег даже на спички не осталось!
Услышав про выпивку, мать быстро остыла, плюнула на окровавленные осколки и удалилась на кухню.
– Собери стекло, – угрюмо велел мне брат. – Не то малышня порежется. Босые ведь бегают.
Тапочки в нашей многодетной семье считались излишней роскошью, а одежда переходила «по наследству» от старших к младшим. Я всегда ходила в обносках.
Жизнь представлялась мне каким-то мутным и мучительным процессом, где нет места радости, а по любому поводу возникают скандалы и драки. То, что мои родители беспросветные алкоголики, я узнала много позже от чужих людей, которые жалели несчастных, вечно голодных оборвышей, – то бишь меня и моих братьев и сестер.
Будучи ребенком, я наивно полагала, что все живут так же, как мы, и не роптала. Рабочий поселок, в котором меня угораздило родиться, существовал за счет большого химического завода. Когда заводу понадобилось переоснащение, чтобы он перестал отравлять окружающую среду, на нем попросту поставили крест. Жители поселка лишились опасной, но все-таки кормившей их работы и начали угасать. Кто мог, уехал, а оставшиеся медленно деградировали, спивались и плодили детей, до которых никому не было дела. Никто не задумывался о нашем будущем.
Я не видела от родителей ни ласки, ни заботы, постоянно ощущая, что я им в тягость. Сестры и братья, которых у меня было пятеро, недолюбливали друг друга и частенько устраивали потасовки. Драться могли из-за чего угодно, от липкой карамельки до какой-нибудь мало-мальски приличной вещицы. Я не принимала в этом участия из боязни, причины которой не понимала. Забияки меня не трогали, я привыкла к своему особому статусу и принимала «неприкосновенность» как должное. Руку на меня поднимала только мать, и то изредка. В первый раз она поколотила меня за разбитое зеркало, но не смогла отбить у меня охоту уничтожать предметы, где я могла увидеть свое отражение.
– Вот уродина! – твердила она, собирая осколки пудреницы или буфетного стекла. – Ты гляди, Лерик, на эту тварюку! Опять от нее убыток! Может, придушить ее? Или в лес свести и сказать, что заблудилась! Пошла по грибы и сгинула. А, Лерик? Сколько она кровь нашу пить будет?
Отец мычал в ответ ругательства и махал