бы любому застывшей маской гнева, смешанного со страхом. Но Абд-Алишер только этого и добивался – не просто разгневать барона, он хотел, чтобы при одном воспоминании тот трясся от страха.
Масуд перевернул стол, голыми руками отломал ножки и отшвырнул их прочь. Поднял столешницу с грубым рисунком и водрузил ее на полку над очагом.
– Пусть остается здесь, – сказал отец Шимаса. – Если я услышу, что ты велел ее снять, то вернусь повидаться с тобой. Ты понял?
Фулкхерст еле выдавил, не разжимая окаменевших челюстей:
– Понял.
С того дня каждый раз, возвращаясь из плавания, старший Абд-Алишер осведомлялся о столешнице, и каждый раз ему сообщали, что она на месте. Фулкхерст обречен был день за днем сидеть лицом к этой доске и глядеть на безмолвное напоминание о своих трусости и слабости, не в силах хоть что-то изменить.
Вся округа надеялась, что у Фулкхерста хватит ума больше не мечтать о Варденране. Однако, выходит, надежды эти оказались пустыми: глупый барон при первом же удобном случае поспешил отправиться со своей бандой на закат, дабы наверстать упущенное.
Свиток второй
Месть… Месть… Он должен умереть!..
Эти слова буквально выжигали душу Шимаса. Они не давали ему ни минуты покоя. Старший Абд-Алишер удивительно быстро смирился с потерей, пусть только внешне. Но его показное спокойствие еще более уверяло юношу в правильности его выбора – он просто обязан восстановить справедливость, обязан уничтожить барона, разорить его гнездо, испепелить даже саму память о нем.
И для этого надо набраться сил, надо стать многоликим мстителем, чтобы подобраться к властителю полуночной Арморики на расстояние удара мечом или кинжалом.
«Но для этого надо быть любым… Надо стать лекарем, поэтом, менестрелем, солдатом удачи, купцом, толмачом… И стать всеми этими людьми как можно скорее – пока в крови еще кипит жажда мщения, пока я не превратился ни в собственного отца, ни в дядю – спокойных, даже слишком, рассудительных, даже чрезмерно, пытающихся предугадать все и на как можно более длительное время, даже то, чего предугадать невозможно!»
Представить, с чего начать такое преображение, было затруднительно, да и спрашивать у старших совета Шимасу не хотелось. К счастью, арабским языком он владел хорошо – для простых разговоров. «Впрочем, – думал он, – вряд ли мне придется вести философские споры, так что моих познаний должно хватить…» Хотя тут юноша ошибался – ибо именно со встречи с философом и мудрецом начался его долгий путь в Арморику.
«Латынь… – продолжал размышлять юноша. – Если уж говорить об этом, латынью я владею превосходно. Там и здесь нахватался обрывков еще десятка языков или диалектов, портовых и базарных жаргонов. Большую часть я почерпнул в команде китобоев, состоявшей из уроженцев многих стран…»
Шимас все не мог выбрать школу себе по вкусу, но каждый вечер читал, пока не одолевал сон, творения аль-Фараби или Аристотеля и многому научился. Со времени появления в Кордове