и вскоре весь зал заголосил: “Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал”.
Минут через двадцать я возненавидел этого таинственного Лизочка всей душой.
– Мой Лизок не так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал… Съел он крылья комаришки, а потом и все манишки… Весь крахмал… Весь крахмал, – пел я уже через полчаса.
– Ты что поешь? – улыбаясь, спросил Боря Фельдман, сидевший справа.
И минут через пять весь наш ряд бодро пел мой вариант куплета. Еще через минуту мы были выявлены Софьей Ефремовной. Ряд подняли и заставили спеть куплет отдельно от хора, причем именно так, как пели с хором. Реакцией был дружный смех всего хора:
– Ну, первоклашки! Во дают!
На первый раз нас простили.
Всю вторую сорокапятиминутку разучивали песню “Любитель-рыболов”:
С утра сидит на озере
Любитель-рыболов,
Сидит, мурлычет песенку,
А песенка без слов:
“Тра-ля-ля, тра-ля-ля,
Ля-ля, ля-ля”.
И эта песня меня доконала, как и предыдущая. Особенно ее бесконечные “тра-ля-ля”. Словом, хор мне не понравился. Два урока перевести на бессмысленное пение! Завтра же попрошу учительницу, чтобы меня больше не водили на хор, решил я.
А на улице поджидал второклассник и пятерка его друзей. К счастью оказалось, что, не дождавшись меня из школы, за мной пришли друзья – Вовка Бегун и Валерка Гаражин. А едва началась потасовка, подбежали дежурившие у школы “блатные” из нашего двора – Толик Фриц и Вовка Пират. Вместе мы тут же разогнали всех наших врагов.
– Не могу я тебя освободить от хора, – ответила на мою просьбу наша классная учительница Ольга Дмитриевна, – Хор будет отстаивать честь школы. Не все могут петь. Ты можешь. А в хор взяли только самых способных. Вся школа на тебя надеется, Зарецкий, – озадачила она.
Значит, я способный? И нашему хору предстоит защищать честь школы? На нас надеются? Даже на меня, первоклассника? Такое объяснение вдохновило. Что ж, придется петь всю эту ерунду, раз надо, решил тогда.
Так на целых пять лет у меня появился этот хор. Занятия проходили три раза в неделю по два урока с десятиминутным перерывом, во время которого из зала никого не выпускали. Даже в туалет нас водили под конвоем пионервожатых или дежуривших в школе родителей.
Впрочем, хористы и тогда нередко разбегались, едва их выводили из класса. Расторопный конвой ловил и возвращал беглецов, но когда нас сопровождали только мамы из родительского комитета, до зала доходил только я. Добровольно.
Почему? Сам не знаю, но чувство долга, привитое в раннем детстве моим наставником гером Бехтловым – переводчиком из лагеря военнопленных немцев, где я прожил шесть лет – всегда заставляло делать то, что делать не хотелось. В тот ненавистный зал пошел бы даже без конвоя, только потому, что на меня рассчитывала вся школа, и я должен был когда-то защитить ее честь.
А вскоре в нашем репертуаре появилась песня “Орленок”, которая вызвала у меня такую бурю эмоций, что чуть не заплакал, когда ее впервые спела