как успел обернуться и подхватить мальца. Цокал и головой качал, пока нес его к широкой лавке, застеленной пестроткаными покрывалами, пока стаскивал истрепавшуюся по пустыне одежку. Да и то сказать, новой она и не была никогда: из отцовой перешивала Мария Хосефа для старшего сына, а за ним уже младшие донашивали.
Устроив ученика в постели, мастер-смотритель принялся за простую домашнюю работу, и сон подкрался незаметно за стуком горшков.
Видаль проснулся на закате другого дня под песню Мьяфте. Сиплым подвываньем показалась ему та песня с непривычки. Так вплыл в его сознание дом мастера: колючая шерсть одеяла, запах дыма, синие сумерки в окне, густая тень в углу, темные хлебы-колеса на шесте под потолком, тихий вой колдовской песни. Всё, что было перед этим, из памяти вымыл долгий сон – и Видаль лежал, едва приоткрыв глаза, в чужом незнакомом мире с деревянным потолком и воющей тенью в углу. Где он, как и почему – не знал. Даже самого себя чуть ли не забыл – так странно было окружающее, что и себе в нем не нашел ни места, ни образа.
Завывание стихло, тень закряхтела и полезла из угла прямо к нему. Видаль затаил дыхание.
– Вот спёкся малой, – произнес смутно знакомый голос и кто-то высокий встал между Видалем и приближающимся ужасом. – Третий день спит.
Вместо тени из-за спины высокого вышла старуха в темных платках до пола. Усмехнулась, глядя Видалю в зажмуренные глаза.
– Уже не спит. Трусит только, а так – здоров.
Видаль от обиды заморгал, но ничего не успел сказать – голос мастера Хейно, теперь уже точно знакомый, возразил:
– Не трусит, осматривается. Осторожный.
– Хорошо бы, да не верится. Глаз не тот. А с его даром очертя голову никуда соваться не след. Эх, намучаешься ты с ним, Куусела.
Старуха подмигнула Видалю из кокона платков.
– Не помру, чай, – буркнул мастер. – Ты своим делом займись, а со своими я сам управлюсь.
– Ну что ж, барашек, сначала кормить, потом чесать – а то всю жизнь из тебя немощного вычешу, ничегошеньки не останется.
– Не пугай малого, Мьяфте, – насупился мастер, складывая на одеяло просторные штаны, рубашку и пестрые толстые носки. – Одевайся, есть пора, да умойся вон там.
– Его напугаешь…
Прежде такой еды Хосе не видал, но не испугался ни печеной с ягодами рыбы из глубокого горшка, ни тугого синеватого киселя, подрагивающего в миске. Черный хлеб был тяжел в руке и пах незнакомыми травами. Мьяфте тоже ела с ними, откинув за плечи длинные концы платка, и Видаль разглядел ее теперь: черные-пречерные брови на сухом морщинистом лице, юный взгляд без горечи – дома у старух Видаль не встречал таких светлых взглядов. Только у совсем молоденьких девушек.
После показала Видалю на пол у своих ног – мастер кивнул. Пол был теплый, чистый, и правда, как живой, Видаль не удержался, провел по нему ладонью, погладил. Мьяфте выпростала из платков кошель, из кошеля вынула сверток, из него – гребень костяной, пятнистый. И давай чесать