уже обнажил свой бывалый «катран», как вдруг Любаша, прилипшая к крыльцу, сделала знак, и все отпрянули, услышав шаги за дверью. Кто-то собирался выйти на улицу! Заскрипела дверь – и жилистый малый, украшенный окладистой бородой, с «калашниковым» на плече, вывалился на крыльцо. Слепящий свет, немое изумление – и донышком ладошки под затылок Любаша перевела партию в эндшпиль. Очередной «sicarios» исторг что-то непереводимое, сложился пополам и загремел вниз. Бойцы склонились над упавшим – за исключением Оболенского, который подлетел к двери и взвел курок бесшумного пистолета.
– Он что-то бормочет? – спросил Равиуллин.
– А хрен его знает, – пожала плечами Любаша. – Речь невнятная, кругозор ограничен, – и встала на колено, чтобы добить неприятеля.
– Отставить, Ворошенко, – опомнился Глеб. – Не сочтите меня за гуманиста, товарищи офицеры, но этот тип нам нужен живым. Издревой, Равиуллин, доставить товарища в караулку и не спускать с него глаз. Полиглотов в группе не держим, я так понимаю?
– О, да, – хихикнула Любаша со своим «железно» заученным «диос мио». – А еще я китайский, помню, пыталась освоить – ведь кто-то должен допрашивать пленных китайцев…
– Какие вы темные, – покачал головой Дымов, знающий по-испански пару сотен слов. – Хорошо, проводить товарища в караулку, не бить и постараться, чтобы этот экземпляр не дотянулся до рации. Позднее разберемся. Черкасов, остаешься здесь. Остальные – внутрь…
В каталажке сеньора Баррозо царили смешанные запахи, но превалировали ароматы гнили и плесени. Коридор освещался скудно – насыщенный сквозняками, с отсыревшей штукатуркой на стенах, он плавно извивался и в итоге привел к заброшенным помещениям первого этажа и упавшей лестнице. Похоже, в прошлом здесь протекали бурные сражения, и их последствия не разгребли и по сей день. Тюрьма расположилась в подвалах – промозглый каменный мешок, винтовая лестница, засохшие пятна крови на ступенях. Спускались осторожно, прижавшись к стенам, изготовив ПСС – самозарядные специальные пистолеты «Вул» для бесшумной и беспламенной стрельбы. Любаша буркнула, что обучали ее, собственно, не этому, но под ястребиным взглядом командира тут же замолчала. Сделали несколько витков, прежде чем образовался проем на первый подземный уровень. «Некогда нам тут канителиться, – подумал Глеб, – не за этим мы здесь». Он ускорился, замер у края, почесывая ухо стволом. Сквозь кирпичную кладку в потеках «кетчупа» просматривался фрагмент зарешеченной камеры, в которой что-то ерзало и кряхтело. Направо еще один проем – продолжение винтовой лестницы. Глеб покосился через плечо и увидел Олежку Оболенского с закушенной губой, прижавшегося к косяку напротив. Он волновался, кадык подрагивал, густые брови взмокли от пота. Женщины держались в арьергарде, помалкивали (что, видимо, стоило немалых усилий).
– Бери Любашу – и туда, – шепнул Глеб, – а мы с Маней – ниже.
Оболенский кивнул, Любаша встрепенулась – и оба на носках просочились в проем. Глеб неодобрительно проводил