фамилию архитектора и инженера из Италии, Аристотеля Фьораванти, творца Успенского собора. Удивительная судьба этого человека, жившего полтысячелетия назад, самым необыкновенным образом окажется связанной с его личной, и приведет через двадцать лет к трагической и кровавой развязке.
Но тогда Черкизов особого значения всему этому не придал, договорился с комендантом и музейщиком-хранителем Собора, и запросто, по телефону, сообщил об этом флорентинцу. Задерганный делами по сдаче объектов, он забыл обо всем, и только через неделю ему напомнили об этом. Его нашел тот самый музейщик, отозвал в сторону и вполголоса спросил с явной тревогой:
– Почему ваш итальянец простукивает наши стены?
– Он их измеряет… Он просил только это.
– Он стучит по стенам! Много стучит и мало меряет. Что он в нашем Соборе ищет? Я потребовал, чтобы он немедленно прекратил. Но из уважения к вам никому пока не сказал.
– Спасибо… – ответил озадаченный Черкизов, – я вам обязан. Я этого не знал. Простите… больше не повторится.
Более этот вопрос не всплывал до конца работ и их прощания. И сам флорентинец молчал, и Черкизов предпочел его не расспрашивать. Так это и забылось на некоторое время.
В девяностые годы впервые проявилась тяга деловых и чиновных людей вести важные переговоры в бане. Сказывались и сибирские обычаи, понятные и родные многим кремлевским чиновникам, и реальные важные преимущества. В голом виде создавалась иллюзия искренности и откровения, на голом теле невозможно было укрыть записывающее устройство, чтобы получить компромат. А еще, важный разговор в бане сопровождался всегда выпивкой, и предшествовал еще большей выпивке, поэтому в случае чего, можно было попытаться отбояриться и отказаться от своих слов, сославшись на беспамятство.
Именно так, в бане, происходило расставание Черкизова с одним из его крупных итальянских подрядчиков по паркету. Вернее, оно так начиналось, а заканчивалось в обществе их супруг в ресторане на двадцать первом этаже ныне уже не существующей гостиницы «Россия».
Флорентинец, как южный человек, к русской бане относился с прохладцей, но перед отъездом сам предложил Черкизову заглянуть туда перед рестораном. Он тоже ценил преимущества разговоров в голом виде. Пили коньяк и кьянти, но понемногу. Наконец флорентинец хлопнул мокрой ладонью по плечу Черкизова и широко улыбнулся.
– Дорогой Леня, мой большой друг, перед отъездом я хочу тебе кое-что сказать. Но сначала – извиниться… за ваш собор.
– Э… брось! – отмахнулся Черкизов. Он не любил не только говорить, но даже вспоминать про свои «ляпы».
– Некрасиво тогда получилось… Уж ты меня извини. Надеюсь, тебе не попало… Но только я хочу тебе сказать опять про этот собор.
Черкизов повернул к тому голову, ему становилось интересно.
– Послезавтра я улетаю на родину, и никогда, наверное, не вернусь в вашу добрую страну, и поэтому я тебе все расскажу