Архаров уже знал, для чего судьба послала ему такой подарок. Отпрыск хорошего рода, взбалмошен, но при необходимости очень даже неглуп – вот кого следовало послать к старой княжне, ей будет приятно, что не черная кость ей вопросы задает, а дворянин при шпаге и известной на Москве фамилии. И при нем – ловкого Федьку. Федька все разглядит, втихомолку с бабами и сенными девками потолкует.
Тут Архаров сам себе возразил, что до сих пор Федькины толковища с девками почему-то добром не кончались – как-то даже сказался больным, а потом Устин Петров проболтался, что у орелика нашего вся рожа исцарапана. Видимо, Федька, числя себя красавцем, ломился напролом. Можно послать Тимофея, можно еще кого из той когорты, что он, буквально своими руками отцепив от каторжного этапа, привел в дом на углу Мясницкой и Лубянки, сказав: до первой дури! Но Федор все-таки лучше, и не только потому, что боек.
Его, несмотря на проказы, следовало тянуть вверх. Архаров на добро был памятлив, а Федька, похоже, однажды бескорыстно спас его от малоприятной смерти – на топчане в чумном бараке. Но, поблагодарив однажды, Николай Петрович более ему об этом не напоминал. Сам помнил – а не напоминал. Считал такое неприличным.
Задумавшись, он перестал видеть и слышать, что происходит в кабинете, и только возмущенный Тимофеев матерок привел его в чувство.
Совсем ошалевший Никодимка метался по кабинету с чугунной сковородкой в руке, а на сковородке шкворчала большая, на полдюжины яиц, яичница. Притащить – притащил, через весь дом – бегом, а куда поставить, чтобы мебель не повредить, – не знал.
– Ты сдурел, – сказал ему Архаров. – Катись на поварню, и со сковородкой вместе, а господин Тучков пойдет за тобой следом, и там ты ему настоящий фрыштик спроворь, понял?
За Левушкой вымелись и архаровцы – тоже ведь еще не завтракали. Сам Архаров есть не пожелал – у него по утрам желудок просыпался с трудом, чашки кофею с сухариком на сей раз вполне хватило. Вот к вечеру желудок приходил в азарт и требовал, чтобы его ублажали. И приходилось.
В кабинете наконец стало пусто и тихо.
Архаров запустил руки в волосы, взъерошил их, постоял, чувствуя пальцами собственный череп. Ему очень не хотелось допускать до головы Никодимку. А звать другого волосочеса не желал – Никодимка хоть в такие минуты священнодействовал молча.
Длинные вьющиеся пряди вдоль щек должны были насильственно закрутиться в аккуратные букли. Сейчас же висели уныло – глядеть противно. Архаров и всегда-то был недоволен своим лицом, а с утра – тем паче, обвислое какое-то, бодрости нет. И телом был недоволен – вон как взглянул поджарый Клаварош на архаровское пузо, когда начальство стояло босиком, в одних подштанниках. Сейчас оно было убрано в длинный красный камзол, и ряд пуговиц сверху вниз словно бы делал его незаметнее. Хотя последняя пуговка, застегнутая прямо под пузом, как раз и подчеркивала округлость, но что ж делать, раз все так носят?…
Архаров все про себя знал – некрасив, взгляд тяжелый, избыточно плотен – хотя на Москве, говорят,