Мама не хотела быть с ними, не желала по сотому кругу выслушивать, почему, почему не права. Будто она виновата, что заболела, что проводила недели в больнице. Будто я виновата, взяла и простыла посреди болезни, учебного года, выпускного класса. Чай остывал.
Я помню эту чёртову квадратную комнату, с голубыми обоями в трещинку. Комнату без двери, с дырой и порогом, стенка, мол, тонкая, перегородка, на обоях, на соплях удержится. Нет, не удержится, дверь не удержится. А я заперта, и выть хочется. Выть. Прямо в эту стену, пусть треснет, проклятая, грохнется на родительский диван. Стол, лампа, кровать. Скатанный ковёр, привален к шкафу, невымытый светлый пол и обои на потолке топорщатся, мы их сами клеили в прошлом году, придавили люстрой, пенопластовыми галтелями. Так сойдёт.
В Башне потолков не было, сколько не всматривайся, только тьма, чёрная заунывная бесконечность. Я ещё помнила, где вошла, я без труда отыщу дверь. Скажу неизвестному, что ошибся. Вернусь в свою комнату к недосчитанной курсовой, к ноутбуку, заклеенному цветными бестолковыми стикерами; к чёрной расстроенной гитаре. Сверну вот за тем поворотом, обойду странный мраморный зал, постучусь в белую дверь и допью тот нетронутый чай.
***
Мы шли вдвоём. Парк спал, непричёсанный, то ли зимний, то ли осенний: кучки грязного снега за бордюрами, голые деревья, всё коричнево серое, застывшее, схваченное легкое изморозью, волосы под шапкой, чёлка лезет в глаза.
«Ты же знаешь, это… бывает», – говорит папа Женя. Он устал, у него перерыв, у меня билет на электричку в две стороны. Электричка через час.
«Знаю».
Будто кому-то легче от моего знания.
Дома тепло, бабушка топит. В парке промозгло и сыро, ботинки промокли, на правом сломался замок.
«Ты сдала?»
«Сдала», – отвечаю. В зачётку не ставили, у нас теперь электронные. Молчим. Небо на западе проясняется. Из-под непроглядного серого появляется бирюза. Странно даже, прогноз обещал дождь, а оно вот как распогодилось. Дождь лучше бы подошёл.
«Скажешь бабушке? Мне сказать?»
Что ты, папа, я взрослая. Я киваю, скажу мол, скажу.
Мы подходим к воротам, охранник устало хмурится, поправляет рацию. Не хочу домой. В новой куртке холодно. На всё воля господа. Не пойду домой. На прощание папа Женя обнимает меня, прислоняя куртку к куртке, он шепчет, что я умница, всё делаю правильно, хорошо держусь. Я б поспорила, но выйдет хлопотно. Он отходит, становится под светофор. Красный, красный. Мигают человечки. Красный, красный. Восемнадцать секунд. Девятнадцать мне кажется. С днём рождения. Красный, красный. Погас. Папа Женя спешит, ему ещё надо купить себе кофе. Мне ещё надо… но я не хочу.
Я вернулась, я шла аккуратно и быстро, я вышла всё к той же белой двери. Вот она полукруглая, окована светлым металлом – серебром, а может оловом.
«Эй, вы слышите? Вы звали меня? Если звали, прошу, ответьте!»
Бессмысленно.
«Я уйду. Уйду, слышите?» – можно было этого и не говорить, всё одно в пустоту кричать. Пустота научена лишь молчать.
Открывайся,