тошно, и белый свет не мил?
Но в том-то и была суть проблемы!
Если бы мог я в ту пору признать такое, то и бежать от тебя не было никакой нужды!
Жил бы подле, да радовался.
Нет, гордыня не позволяла.
Она громче всех прочих чувств вопила тогда во мне, моя гордыня.
Сильна был, стерва!
Я чувствовал себя тараканом, мерзким, грязным, помойным тараканом, который, напакостив, в животном ужасе, забился в щель и притворился дохлым. А может, и не притворился вовсе, а на самом деле, от страха сдох.
Жил ли я все то время, пока корчился от зависти?
Очень условно.
Думаю, а вернее, надеюсь, что судьба моя и сейчас тебе не безразлична.
Но уверен, что в те дни ты наблюдала за событиями моей жизни пристально, и потому знаешь, как печально, если не сказать – трагически они развивались.
Далек от мистики, но, право слово, впору предположить, что судьба карала меня за то зло, которое причинил тебе.
Карала жестоко и показательно.
Все, из чего складывалось мое легендарное благополучие: репутация, карьера, связи – все, чему завидовали враги и жаждали последователи, водночасье рассыпалось, словно карточный домик, из основания которого выдернули одну-единственную карту.
Даму, разумеется.
Только вот какую?
В токовании мастей, признаюсь, не силен.
Словом, я стремительно терял все и неуклонно скатывался вниз по той самой лестнице, что вознесла меня к вершинам.
Ступенька за ступенькой.
В строгой обратной последовательности.
Иногда, как и при восхождении, перепрыгивая сразу через несколько уровней.
И вот настал черед последнего предела.
Падать дальше было уже некуда, но бездна, в которую я сорвался, оказалась отнюдь не бездной.
Я ощутил себя сидящим или даже лежащим, впрочем, уместнее будет сказать – валяющимся на дне глубокой выработанной шахты.
Мне было очень скверно – тоскливо и одиноко.
Кругом были тьма и запустение.
Но, оказалось, что жить можно и так!
К тому же, как выяснилось, я был не одинок.
Скажу больше: далеко не одинок!
Вокруг копошились такие же бедолаги, свергнутые с высот, а то и вовсе туда не добравшиеся.
Никогда.
Представляешь, всю жизнь – не дне выработанной шахты, о которой там, наверху никто толком и не помнит?!
Но они жили, и мало – помалу, я тоже приспособился к этой жизни.
Мир постепенно обрел краски.
Разумеется, это были совсем иные краски, чем те, в которые была раскрашена моя прошлая жизнь.
Не было места торжественной позолоте и царственному пурпуру, но, знаешь ли, скромная акварель тоже ведь иногда занимает место в прославленном музее.
Постепенно ко мне вернулось многое, но еще большее пришло, как бы, сызнова.
К примеру, я полюбил те книги, что прежде вызывали только раздражение и желчную иронию.
И, наконец,