Примат воли. Дмитрий Красько

усмехнулся и Доктор. – Это было бы проще для тебя. Может, для меня тоже. Но это никак не соответствовало общему замыслу. Вернись ты к жизни с той суммой знаний, какую накопил к моменту смерти, и вряд ли стал бы всерьез заниматься своим развитием. А именно это от тебя и требовалось. И ты это делал.

      Пыхтя, как загнанная лошадь, нас нагнал Лонгви. Пристроился справа и пробормотал – так, чтобы слышал только я:

      – Вот уж воистину, Спакх – сволочь! Просили его напоминать, как мне в глотку расплавленный металл лили? Ничего, я ему тоже какую-нибудь каверзу подстрою. Я ему ногтей в табак накрошу – пусть наслаждается. Вот.

      Я усмехнулся. Наш поход мне сильно что-то напоминал. И сейчас, собранный воедино, я легко мог припомнить – что именно.

* * *

      Ты все перепутала, государыня —

      Я жизнь тебе обещал, но не честь.

      Я выжег бы душу свою пожарами,

      Но ей бы не смог тебя предпочесть.

      Не надо сулить мне каменья богатые

      За право немилых любовных забав.

      Пускай попаду в без вины виноватые,

      Но чистой любви никому не отдав.

      Не надо грозить мне суровой расправою —

      Сердцам ли влюбленным бояться ее?

      Я с радостью выберу плаху кровавую,

      Но не разменяюсь на ложе твое.

      Прости, государыня…

      …Молчали все. Двигались вперед, освещаемые лишь тусклым светом трех факелов, и молчали. Даже большой и шумный по определению Стебловский нынче имел насупленный вид и стал много меньше в размерах. Каждый из двадцати понимал, на что идем, что нам грозит, если затея провалится. Не было даже бравады, обычно появляющейся от водки. Слишком серьезным было предприятие.

      Когда я вызвал их с постов час назад, они имели вид до крайности встревоженный. Еще бы – сам фельдмаршал вызывает. Неспроста. И неважно, что они с этим фельдмаршалом всю Турецкую кампанию бок о бок прошли, брали Перекоп и Очаков, знаменитым каре шагали по молдавским холмам, и в разы превышавшая их турецкая армия ничего с этим каре поделать не смогла, хоть и пыталась неоднократно.

      Два десятка офицеров-преображенцев стояли передо мной, глядя исподлобья и переминались с ноги на ногу. Я – немец. Это настораживало само по себе. Я – начальство, и это удваивало чувство опасности. Но я и в мыслях не держал их отчитывать. Я сказал только: