hasis>
«Вы найдете мудрецов, – говорит Герцен, – считающих высшей истиной то, чего словами выразить нельзя, что, следовательно, до того лично, случайно, что утрачивается при обобщении словом». «Личная истина есть безумие», так отозвался бы он о заглавии этой книги. Наше время многие вопросы полагает разрешенными, а многие истины – очевидными, но очевидность истин есть только повод в них усомниться. И разрешенные вопросы стоят того, чтобы над ними задуматься. Истина в самом деле не обладает ни очевидностью, ни общеобязательностью, и к тому же зависит от личности, которая к ней стремится. Я предлагаю читателю книгу таких личных истин.
О чем эти «Личные истины»? По словам С. Л. Франка, «прекрасное обозначение „психология” – учение о душе – было просто незаконно похищено и использовано, как титул для совсем иной научной области; оно похищено так основательно, что, когда теперь размышляешь о природе души, о мире внутренней реальности человеческой жизни, как таковой, то занимаешься делом, которому суждено оставаться безымянным или для которого надо придумать какое-нибудь новое обозначение». Книга посвящена этому безымянному делу.
Одно лицо, знакомое с моими рукописями, заметило, что было бы гораздо лучше, если бы я писал правильной, последовательной прозой. Однако душевная жизнь отрывочна и видимых начал и концов не имеет, то же неизбежно для книги о душе. Чувство не обманывает, но в разные минуты об одном говорит разно. Его правда в совокупности разноречивых утверждений, ни одно из которых не ложно. Я думаю, самая слабая вещь писателя – в которой он высказался до конца. Афоризмы отдаляют такую возможность, потому что они суть незаконченные высказывания о бесконечных вещах.
«Каждый пишет ту книгу, которую он хотел бы прочитать», другими словами, ту, которую он читает в свитке своей жизни. Два рода людей могут позволить себе рассказывать о своих страданиях и тайных надеждах: совершенные ничтожества – и поэты. Всё свое творчество, все свои картины, всю свою философию поэт может основывать только на камне собственной личности. Псалмопевец говорил: «Слезы мои были моим хлебом»; может ли так сказать о себе поэт? Едва ли. Мир вовсе не царство слёз, но весьма опрометчиво желать себе счастья. В русской литературе Пушкин – пример душевной упругости, противоположность Герцену, который сосредотачивался на одном, пока оно не прожигало его насквозь. Несомненно, писатель живет прошлым для будущего, он ничего не может забыть, если бы и хотел, но подражать должно именно Пушкину. Ни отчаиваться, ни хоронить самого себя невозможно. Твои дела безнадежны, а ты иди и посвистывай, то есть пиши. Всё равно, если ты чего-нибудь стоишь, то пишешь для будущего; если же нет, о чем волноваться? Один писатель, ныне покойный, два десятка лет в дневниках своих жаловался на близость смерти. Смею ли я его осуждать? Думается, смею, т. к. все суждения о смерти и об отношении к ней неизбежно принадлежат живым. С другой стороны, желающему испытать свою смелость следует попытаться сказать себе: «Я никому не нужен, мне ничего не удастся, моя жизнь пройдет бесследно». Не получается? То-то же.
Наше время отказывается от ряда вопросов, объявляя их бессмысленными, но не будем забывать, что силой, заставляющей отказываться от вопросов, часто является страх перед возможными ответами. Эпоха права только в своем обращении к безусловным побуждениям, хотя и не там их разыскивает. Господствовавший до сих пор взгляд на душевную жизнь ходит на грани лжи, потому что предпочитает ссылкам на безусловные побуждения ссылки на безусловные запреты, запрет же нельзя никогда удовлетворительно и до конца обосновать. На вопрос: «Почему я не должен?» обычно даются неубедительные ответы, которые только внушают человеку мысль, что воспитатели обращаются к его трусости, следовательно, непослушание есть доблесть как проявление мужества. Здесь-то и находит свою почву новая религия инстинктов, следовать которым будто бы «мужественно» и «естественно».
Каждой эпохе дается разумения ровно столько, сколько она способна вместить, поэтому нет смысла жаловаться на ограниченность критиков и слепоту вождей. Будь им дано и большее, они не сумели бы хорошо его употребить. Еще прежде духовной пищи люди и общество нуждаются в способности ее усваивать. Недостаток духовного возраста не порок: детство и юность обаятельны; «всё прекрасно, на чем ездит молодость и чем правит безумие». Неприятны только совершеннолетние недоросли, которыми так богата эпоха падения культуры. Культуру я бы определил как способность противостояния лжи или устойчивость к духовным ядам. Ее можно высмеивать, но крайняя ее противоположность – состояние того, кто верит всегда последнему из услышанного, для кого всякое «последнее слово» – отрава.
Я не раз слышал, что размышление не приличествует современности. «Писать книги, значит соперничать с Паскалем, Сартром, Достоевским и другими, которые, возможно, всё уже высказали», говорилось мне. Иные советуют: «Напишите прежде такую книгу, которая всем понравится, а потом вы сможете писать всё, что захотите!» «Всё это совершенно лично, и потому никак не годится для печати!», добавляют третьи… Мысль о том, что единственная обязанность писателя перед обществом – писать хорошо, для них безумие. Но как крепко и хорошо устроились эти люди!
Что мне