чернильная, угол письменного стола,
Человек перед ним – то ли Диккенс, а то ли… сутулится —
что-то пишет, еще со вчерашнего что осталось, к чему еще
боль не прошла,
Что вернулось:
Треск обшивок каретных и радость базедовых лож,
Цокот выстрелов, астра в петлице великого князя С.А. за
минуту до смерти,
Креп, бурнус или гарус, стерляжьего воздуха дрожь,
Голословный покой номеров меблированных имени Кая
и Герды —
Все, чем стала она, золотая отчизна, блесна
Устаревшего навзничь и чем-то богатого мира,
Через опухоль памятников в черный глянец окна
Возвращаться и тихо дрожать с половицами в области щелок
и дырок,
Вспоминать, как используют щелочь для добра-серебра,
Знать, когда-нибудь эта умная жизнь возродится!..
Удивляться, что малым голландцем природа прошла
И оставила все, что полно даже в руки пока что не взятого
смысла —
Это Андерсен, это его утомленный разбор
Дела, дела и дела, и заделанной страсти
В мире, сиречь в душе. Это Чехов, забывший к несчастью
Довершить только начатый о тишине разговор —
О тишине человеческой масти.
Это – помнивший и Самотеку с Тишинкой, и деревянный Щипок
И по степени мылкости памяти – Бухару, Спас-Андронников
и Редедю – Тарковский
Сын сначала, а после отец. Это первый ледок
на устах псалмопевца, Марину догнавший смертельный шнурок.
Лед пробит, кто там в проруби – то ли Саул, то ль Иаков.
Мир как тело, подробно ОБМЫТ И ОПЛАКАН —
Кто там в проруби? – крохотный лик Пастернака
И затылок отцовский.
Как вязок ты воздух, московский!
День приходит карябый, февральский, да винчьевский,
с вором Тишинским в подкладке —
Это я умираю. Лития и дорога нагая – и лес в покатуху и
с ямой в начатке.
Потому как пророк-говорок и овраг-добрый враг, гроб-сугроб
или волчья яма и тайная мама —
Это столпотворение губ.
Я забыл одного. Он был тоже упрямый.
«Простите мне за молодость…»
Простите мне за молодость —
Она еще жива.
Простите