ею по головам сражавшихся, не разбирая, кто перед ним – свой или чужой.
Но тут мессинцы необдуманно обстреляли крестоносцев из луков, и началось сущее побоище, в ходе которого король с горсткой своих приверженцев разогнал огромную толпу, пробился в город и водрузил на крепостной башне свой флаг.
Ричард действовал отважно и успешно – недаром в Европе он пользовался славой непревзойденного воителя. Однако Филипп Французский заявил, что не за тем они выступили в поход под знаком креста, чтобы сражаться с единоверцами.
С того дня напуганные жители Сицилии величали Ричарда не иначе как Львом, тогда как Филиппа они окрестили Ангелом. И Ангел сумел-таки уговорами и хитростью уладить возникшие противоречия. Больше того – король Танкред безропотно вернул Ричарду его сестру Иоанну вместе с ее «вдовьей долей» и даже предоставил ему – обойдя при этом Филиппа – обещанные прежним монархом снаряженные для дальнего похода суда.
Но когда все было улажено, не кто иной как Филипп Французский внезапно счел себя оскорбленным и обойденным и потребовал у короля Англии половину полученного им на Сицилии.
Так или иначе, но крестоносцы благополучно перезимовали на Сицилии, переждали время штормов и даже провели у стен Палермо в дни Рождества Христова великолепный турнир. Король Танкред теперь всячески выказывал свое расположение Ричарду, оставаясь холодно вежливым с Филиппом, что приводило в ярость последнего.
Весна была в разгаре, пора было отправляться в Святую землю. Но Ричард медлил в ожидании прибытия своей матери – Элеоноры Аквитанской. Ему донесли, что она уже в Калабрии[13] и отплывает на Сицилию со дня на день.
Короля грызло нетерпение: на этом недружелюбном острове он не мог проявить себя во всем блеске. Изо дня в день ему приходилось изворачиваться, изыскивать окольные пути, вести дипломатические переговоры. В нем жила душа прирожденного воина, он рвался в битву, и там ему не было равных. Однако судьба сделала его правителем огромной Анжуйской державы[14], что налагало определенные обязательства…
Погруженный в эти мысли, Ричард вышел на галерею монастырской церкви.
Издали приглушенно доносилось пение монахов, отправлявших службу в уединенной часовне, чтобы не помешать молитвенному сосредоточению английского Льва. То была не литания, напев звучал иначе, но он не мог разобрать, тем более что время от времени пение заглушали возгласы часовых, обходивших монастырскую стену, и гомон оруженосцев, собравшихся у коновязи. Внезапно все эти отдаленные и неясные звуки прорезал негромкий властный голос. Короля окликали по имени:
– Ричард!
Она стояла под сводом арки в конце галереи. Ричард видел ее белое покрывало, пышную мантию, горностаевую муфту, в которую она прятала свои постоянно мерзнущие руки. С возрастом королева Элеонора стала зябкой, и даже тепло южной весны не могло согреть ее старческие пальцы.
– Матушка! – выдохнул английский король